–  Святой человек! Спаси грешного! Мне нужна прямо здесь твоя ряса. Вот тебе пятьдесят золотых, на которые ты сможет прокормить сотню нищих, а если откажешься, то сделаешь меня еще грешнее.
– И я показал ему малый Зуб Кобры.

Приняв новую личину, я проскользнул дальше и, достигнув едва ли не седьмого неба, остановил свой выбор на том придворном "ангеле", что показался мне важнее и величественнее остальных. Еще одного мгновения хватило мне, чтобы приникнуть к его золотым ризам и благоухавшему сирийскими ароматами телу, а затем немедля уколоть его в бок воплощением тайного убийства, скрытом в просторном монашеском рукаве.

–  Стой тихо!
– шепнул я.
– Иначе умрешь. Я - ассасин, и моя жизнь теперь не дороже твоей. Говори тихо: кто ты?

–  Севастократор, - дрожащим шепотом ответил придворный.

–  Так это ты приказывал убить комтура тамплиеров?
– на миг обрадовался я удивительному совпадению.

–  Не я, а - мне, - ответил сановник.

–  Кто?

–  Я получил хартию с печатью василевса.

"Что же, мне теперь заступать на место Акисы?!" - в другой миг растерялся я, однако собрался с мыслями и решил все делать по порядку.

–  Куда ее понесли?
– осведомился я.

–  В темницу, - был ответ.

–  Казнят? И когда?

–  Завтра поутру. Сегодня праздник.

–  Бери двух охранников и двигайся к темнице. Немедля.

Так, вплотную друг к другу мы покинули площадь и в сопровождении двух воинов достигли мрачных казематов. Вися на острие ассасинского кинжала, как рыба на крючке, севастократор раскрыл все затворы именем повелителя Трапезунда, и Акиса предстала передо мной.

–  Ты свободна. Беги, - радостно сказал я ей, уже готовый умереть на том самом месте, отрекшись от своей великой миссии.
– О себе я позабочусь.

–  Я не оставлю тебя никогда, - твердо прошептала она, и мое сердце вспыхнуло любовью ярче всех факелов Трапезунда, соединенных в один сноп.

Так же держа на острие сановника, я вышел с Акисой из темницы и повелел греку:

–  Пусть охранники отойдут на сотню шагов.

Пока воины исполняли приказ, прошедший через двое уст, вражеских и своих, Акиса скинула женские одеяния и осталась в своих обычных, мужских.

Я столкнул сановника с ног, и мы помчались по темным лабиринтам Трапезунда. За нашими спинами зашумела погоня, и факелы преследователей множились на каждом повороте.

И вдруг перед нами выросла глухая и непреодолимая стена. Лихорадочно оглядевшись, я осознал, что мы угодили в тупик и окружены со всех остальных сторон. Вся ночь оказалась одной хитроумной ловушкой, и деться было уж некуда.

Грозные воины подступили к нам плотным строем и почти приткнули остриями копий к стене.

–  Акиса! Любовь моя!
– сказал я, прощаясь с жизнью.
– Сокровище моего сердца и свет моей души!

Я смело взял ее за руку и прикоснулся к ее тонким пальцам губами.

–  Отдай мне кинжал, - ласково проговорила она, а когда я повиновался, так же нежно добавила: - Если ты попадешься им живым, они утром ослепят тебя и будут долго мучить. Я же умею прикасаться с сердцу безо всякой боли. Позволь, любимый, спасти тебя от позора, как и ты спас меня. Я приду за тобой следом. Я не заставлю тебя долго ждать, любимый. Скажи только слово.

–  Твоя рука, возлюбленная моя, уже коснулась моего сердца, вдохновенно ответил я.
– Пусть же моя кровь, как и душа, принадлежит тебе, а не врагу.

И не успел я вознести последнюю молитву, как нежная рука Акисы вонзила кинжал мне под левый сосок. Не боль, а сладостный жар коснулся моего сердца, а все огни слились перед моими глазами в неудержимый вихрь и повлекли меня в темную высь небес.

КОНЕЦ ВТОРОГО СВИТКА

СВИТОК ТРЕТИЙ

ТОСКАНСКОЕ МАРКГРАФСТВО И ФЛОРЕНЦИЯ

Конец осени 1307 года - начало 1309 года

Вновь оказавшись несчастной черепахой, уготованной для супа, я, однако, не стал сразу открывать глаз и таращиться на что попало, ибо и так уж был богат всякими лживыми видениями и снами. Поначалу я остался смирно лежать на спине, даже радуясь мраку, ничем более не морочившему мне голову. Зато я невольно доверился ушам.

Кто-то неторопливо прохаживался рядом со мной, поскрипывая досками пола, который, как мне показалось, мерно раскачивался из стороны в сторону.

Потом до меня донеслось бормотанье, из коего я разобрал несколько знакомых итальянских слов, в основном ругательств. Эти-то слова и подействовали на меня вроде заклинаний, оживляющих труп, и я позволил себе осторожно приоткрыть один глаз, как помнится, левый.

Вновь мое воскрешение было озарено неким светилом, в котором на этот раз я сразу признал не что иное как обычную масляную лампу.