— А вы, док, почаще о будущем думайте. Ведь наша борьба породит что-то новое, хорошее. В том и ценность этой борьбы.

— Увериться бы в этом! Мой недолгий опыт подсказывает, что какова цель, таковы и средства. Неужели, Джим, вы не понимаете, что насилие породит лишь насилие?

— Не верю, — откликнулся Джим. — Все великие дела с насилия начинались.

— Ни в чем не сыскать начала или конца — Мне иной раз кажется, человек занят страшной яростной борьбой, которая тянется из забытого прошлого в неведомое и непонятное будущее. И человек упрямо преодолевает все препятствия, побеждает всех врагов, кроме одного — Он не в силах победить себя. До чего же человечество себя ненавидит!

— Мы не себя ненавидим, а частный капитал, он всех нас на колени поставил, — заметил Джим.

— Но ваши противники такие же люди, как и мы — Человек сам себя ненавидит. Психологи утверждают: любовь человека к самому себе полностью уравновешивается ненавистью к самому себе. И для всего человечества тот же закон справедлив. Мы сами с собой воюем, а убедить можно, лишь всех людей до единого перебив. Я сам по себе, и мне нечего ненавидеть. А вот что вам все это сулит, Джим?

— Мне лично? — Джим ошалело ткнул себя пальцем в грудь.

— Да вам. Что вам сулит весь этот шабаш?

— Не знаю, да и не хочу знать.

— Ну, допустим, у вас случится заражение крови или вы умрете от столбняка, а забастовка кончится неудачно? Что тогда?

— Это неважно, док, — упорно повторил Джим. — Совсем неважно. А ведь недавно и у меня были такие же мысли, как и у вас.

— И как же вы переменились? — спросил Бертон. Точнее, как менялись?

— Не знаю. Ведь и я жил сам по себе, а теперь все по иному. И случись мне сейчас умереть, дело наше не застопорится — ведь я в нем всего лишь крупица — а будет расти, крепнуть. Мне ранение и то в радость, и Джой перед смертью, честное слово, хоть секунду, но порадовался. Подстрелили его, и он наверняка успел сообразить, что умирает ради общего дела, и — обрадовался. Я уверен в этом.

Снаружи кто-то заговорил ровным низкий голосом. Потом раздалось несколько криков, потом — рев толпы, словно рык разъяренных зверей.

— Лондон речь держит, — определил Джим — А ребята уже распалились, так злобой и кипят. Надо же людская злоба прямо по воздуху передается. Вам не понять, док. Мой старик все тоже — сам по себе. Избирали его, и он едва домой приползал. Один одинешенек всегда, я это отлично помню. А я сейчас не один. И меня сейчас избить непросто — сил у меня побольше, чем у прежнего Джима Нолана.

— Это как раз мне понятно. Чистейший религиозный экстаз. Вы, проливая свою кровь, чувствуете себя причастными невинному агнцу.

— О каком религиозном экстазе речь! — воскликнул Джим. — Это люди, а не Бог. Они познаваемы!

— Ну, а разве общность людей нельзя считать Богом?

Джим так и вскинулся.

— Док, у вас все слова, слова, слова. Вы строите из них западню, но сами же в нее и попадете. Меня вам не поймать. Ваши слова для меня ничто! Я знаю, что делаю. И никакими доводами меня не свернуть.

— Успокойтесь, — мягко проговорил Бертон. — К чему так волноваться. Спорить я и не собирался. Просто хотел кое-что уяснить. А вы — что один, что другой — почему-то яритесь, когда вам вопросы задают.

Сумерки сменились ночью, фонарь, казалось, горел ярче, свет доставал до самых укромных уголков. Неслышно вошел Мак, он словно хотел отстраниться от шума и криков на улице.

— Ребята вошли в раж, — сообщил он. — Мясом с фасолью пообедали, теперь у них иной голод проснулся, я это предвидел. Пусти их — весь городок спалят.

— Как там небо? — спросил Бертон. — Ждать завтра дождя?

— Ночь ясная, звездная. Завтра распогодится.

— И вот еще что, Мак. У меня карболка кончилась Еще некоторое время перебьемся, но случись эпидемия какая, тогда дела плохи.

— Знаю, — кивнул Мак. — Я уже оповестил наших в городе. Они сейчас деньги собирают. За Дейкина нужно залог внести, чтоб его выпустили. Как его посадили, я сразу за дело взялся.

— Ничего, вы и Лондона командовать научите, — Бертон резко поднялся с матраца, — незаменимых нет.

Мак пристально посмотрел на доктора.

— Что с вами? Нездоровится?

— С чего вы взяли?

— Да взвинчены вы очень. Устали, наверное.

Бертон сунул руки в карманы.

— Может быть. А может, мне просто одиноко. Чертовски одиноко. Работаю в одиночку, а к чему все? У вас преимущество: я у людей сердце стетоскопом прослушиваю, а вы чуете его на расстоянии. — Он вдруг нагнулся, взял Лизу за подбородок, повернул лицом к себе, заглянул в сощурившиеся глаза. Молодая женщина легонько тронула доктора за запястье. Он тут же убрал руку в карман.