– Белая "шестерка", - передал я Тюрину.
– Двое: водитель и женщина.

Через двадцать минут пиликнул мой мобильник.

– Ничего не понимаю, - сообщил Тюрин.
– В машине Люська. Сказала, что едет в Москву.

– Чего же тут непонятного?

– Она не знает, почему она едет в Москву.

– Как это - не знает?

– А так. Она спала, потом вдруг проснулась. И поняла, что ей нужно ехать в Москву. Оделась, вышла и села в тачку.

– А Мамаев?

– Спит.

– Он остался один?

– Нет, там сторож.

– Какой сторож?

– Она говорит, таджик. Он работал с турками. Высокий, худой... Твою мать!
– сказал Тюрин.
– А ведь это и есть... Мои действия?

– Оставайтесь на месте, перезвоню.

Я набрал номер мобильника Дока:

– Ты где?

– У себя, - ответил он.

– У себя дома? Или у себя в госпитале?

– У себя в центре. Дежурство.

– Слушай внимательно. Дежурство кому-нибудь передай. Сам садись в тачку и со страшной силой жми в Москву. Адрес Галины Сомовой знаешь?

– Знаю.

– Бери ее, бери Игната и вези их на Истру. На выезде из Москвы сразу за постом на Дмитровке увидишь справа темно-вишневую "Вольво-940". В ней будет Тюрин. Дальше поедешь за ним.

– Я буду в Москве не раньше двух ночи. Они будут спать. Удобно ли? усомнился Док.

– Удобно.

– Он?

– Да, - сказал я.
– Здесь. Поспеши.

– Еду.

Я перезвонил Тюрину и сказал, где он должен встретить Дока.

– Темно-синий "мерседес" сто двадцать четвертой модели. Доктор Перегудов. С ним будет Галина Сомова и ее сын.

– Понял тебя, - ответил Тюрин.
– Как только встречу, сразу позвоню.

Я посмотрел на часы. Ноль тридцать.

Мамаеву осталось жить восемь часов.

В два тридцать Док сообщил:

– Я в Сокольниках. Дома их нет. С дочкой сидит соседка. Сказала, что они в Склифе. Еду туда. Мамаеву осталось жить шесть часов.

Потом пять. Потом четыре.

Начало рассветать. С водохранилища натянуло тумана. Сосны стояли в нем, как в вате. Золотой свечечкой теплилась в тумане береза возле мамаевского особняка.

Проснулись и запиликали, зазвенели на разные голоса лесные пичуги. Вороны сидели, нахохлившись, на ветках сосен и каркали. Одна каркала как-то особенно пронзительно и противно.

Муха послушал и удивленно сказал:

– Вы слышите, что она кричит?

– Что?
– спросил Боцман.

– Она же кричит: "Блядь! Блядь!"

– Ну тебя в жопу!
– сказал Артист.
– У тебя извращенный слух!

– Нет, вы послушайте, послушайте!
– настаивал Муха.

Мы послушали.

– И в самом деле, - озадаченно согласился Боцман.

И как бывает всегда, когда в чернильном пятне человек увидел какой-то рисунок и после этого ничего другого больше не видит, так и мы ничего больше не слышали в пронзительных криках этой вороны.

Док не звонил. На мои звонки отвечал приятный женский голос:

– Сожалеем, но абонент временно недоступен.

Тюрин сидел возле поста на Дмитровке и звонил каждые полчаса. Я отвечал ему, как справочное аэропорта:

– Ждите.

Док прорезался только в пять пятьдесят утра.

– Выезжаем, - сказал он.

– Почему не звонил?

– Не мог.

– Почему отключил мобильник?

– Там, где я был, мобильными телефонами не пользуются.

– Где ты был?

– В коридоре реанимации.

– О господи!
– сказал я.
– Сомов?

– Да. Галя и Игнат со мной.

– Двести?

– Да.

"Груз двести"!

Есть ли сейчас хоть кто-то в России, кто не знает, что это значит?

– Могу я рассказать им все?
– спросил Док.

– Да.

Мамаеву осталось жить два часа.

В шесть сорок позвонил Тюрин:

– Встретил. Едем.

Час двадцать осталось Мамаеву.

Час.

Сорок минут.

Я набрал номер мобильника Тюрина:

– Вы где?

– Проскочили Шереметьевку.

Не успеют.

– Пойдемте, - сказал я Артисту, Мухе и Боцману.

Мы вошли в дом.

Посередине просторного зала, обшитого светлым деревом, на светлом паркете стояло красивое мягкое кресло с высокой спинкой и резными деревянными подлокотниками в виде каких-то морских чудищ. В нем сидел Мамаев. Он был ничем не привязан, но сидел прямо, откинувшись к спинке, положив руки на подлокотники, держа колени вместе и глядя перед собой. Его грубое, бледное в свете туманного утра лицо было исполнено отрешенности. Полосатая пижама делала его похожим на узника тюрьмы "Синг-Синг", ожидающего казни на электрическом стуле.