Как потом все случилось, никто не помнит. Только отступающий Мазай вдруг дико вскрикнул, выпустил шпагу из рук и, показав всем задники своих подшитых валенок, провалился в злополучную дыру. На минуту все замерли. Вниз было страшно смотреть.

– Аида вниз, - робко предложил Витька, и все кинулись к лестнице.

Когда подбежали к Мазаю, он как ни в чем не бывало выбирался из огромного сугроба и со слезами на глазах повторял:

– Я тебя первым заколол, первым, а ты все лез! Потом посмотрел вверх, на крышу мельницы, весь как-то сжался и замолчал.

– ..Тогда мы их крепко приперли к стенке. По всем правилам! Хотя и здорово перетрусили за Мазая. Где он сейчас?
– спросил Виктор.

– Где-то в Воронеже. Агроном.

– Он же хотел быть геологом.

– Я тоже хотел быть летчиком. Тогда мы все чего-то хотели. Рвались землю перевернуть, да не было точки опоры. Все верили, что она в дипломе инженера или в погонах офицера. А надо было своим горбом попробовать, почем фунт лиха, а потом рваться в командиры. Тогда, может быть, по-серьезней смотрели бы на жизнь. И лучше бы видели окружающее, - сказал Евгений.

– Жека, ты слишком строго судишь. Что ж мы, слепые, что ли? Так уж мы ничего и не смыслили в жизни?

– Витя, давай по-честному. Как на духу, ладно? Думаешь, если бы я пошел работать простым рабочим, было бы хуже? Ничуть. Хотя скорее всего я был бы агрономом. Да, агрономом! Потому что, если и осталась какая-то любовь, когда прошло детское увлечение, так это к земле. А я рвался в небо. А потом куда-нибудь, лишь бы ромбик получить. До Обидного поздно осознаем это. Когда уже ничего нельзя поправить... Ну хорошо! Наших родителей можно понять. Они прошли войну, боль потерь, страдания. Времена иные были. Им поскорее хотелось "вывести нас в люди". Мать всегда говорила: "Мне жизнь не задалась, так хоть ты..." А, черт побери! Нужно ли все это было? А мы как котята слепые!

– А почему ты обобщаешь? Мы, мы... Ты имеешь право говорить от имени всех своих друзей? Как будто все они неудачники в жизни!
– Виктор выпрямился и стал против Евгения.
– У меня, например, нет оснований считать себя неудачником.

– У меня тоже. Понимаешь, тоже. Я не считаю себя неудачником. Я почти люблю свою профессию. Но, согласись, все могло быть иначе. Эта любовь могла быть сильней, приносить больше удовлетворения и больше пользы. Куда вот это денешь?
– Он постучал себя по груди, в том месте, где сердце.
– Ведь тянет оно сюда, тянет, и ничего с ним не поделаешь. А если тянет - значит, можно было найти здесь свое призвание.

– Так кто виноват? Сам, друзья, школа? Или ты уже не веришь в эти категории?

– Нет, почему же, верю. Верю, что была эта мельница, была школа, детство и были большие мечты. Хорошо, легка жилось! Благо, что все острые углы жизни умело сглаживали добренькие тети и дяди. Нас готовили прогуляться по жт-ни, а не к борьбе! Молодым везде у нас дорога, ни сучка ни задоринки...
– Он почему-то вспомнил Ивана Ильича.

Вчера утром к тому пришли колхозники. О чем-то просили, уважительно называя его "Ильич" и "отец наш", а он отказывался, ссылаясь на то, что он уже не председатель колхоза, а всего лишь ночной табунщик и ему неудобно лезть в дела правления, а потом согласился, и Евгений слышал, как он решительно сказал: "Драться так драться!" И все вокруг довольно загалдели, будто от одного его согласия вопрос разрешался. А он потом долго взволнованный ходил вокруг дома, вошел в избу и бросил; "Я в райком, мать, обедать не жди..."

Задумавшись, Евгений вошел внутрь мельницы, Тарасов - следом. Пахло плесенью и мышами. Лестница, ведущая к первому ярусу, была сломана. Кудряшов подпрыгнул и, ловко цепляясь ногами, полез вверх по балке. Дальше, со второго яруса до самого верхнего, лестницы были на месте. На последней площадке, тяжело дыша, Евгений остановился. Справа от него в ржавой жестяной крыше светилось небольшое оконце. Лет десять назад это окно в небо сделал он сам маленьким перочинным ножом, сгорая от нетерпения скорее вырваться из плена земли к облакам. Какие скорости, какие виражи виделись в этом окне! Как широк, интересен и необозрим был мир в его свете!

Смахивая с мундира пыль, на площадку взобрался Тарасов. Несколько минут оба молча смотрели в окно. По небу бежали редкие серенькие тучи. Мельница качалась, скрипела всеми своими полуистлевшими костьми, словно жаловалась старым друзьям.

– Закури.
– Виктор толкнул локтем Евгения и протянул ему окурок сигареты.
– Внизу нашел.

– Ишь ты!.. Богато живут! Сигаретки курят, да еще такие бычки оставляют. Мы махрой довольствовались.

Они отошли от окна и сели. Прямо против них лежала черная, просмоленная балка. Она вся была изрезана надписями.

– "И я тут был, хоть мед не пил, но табачок ваш курил!" - громко прочитал Виктор и расхохотался.
– Вальки Шанина работа!

Справа от этой надписи была другая: - "Ура! Свалили математику!"

Наискосок крупными буквами белело: "Прощай, старушка! Вспомним тебя на Венере!"

Рядом, чуть ниже: "Встретимся в 1980-м".

Кудряшов взял в руки обломок доски и ткнул им в надпись "Даешь океан!". Посмотрел на друга:

– Твоя?