Кажется, такая маленькая - не больше ребенка - детская наивная челка, капризная родинка над верхней губой... а встает, подходит к партнеру - и будто берет свою жизнь "за грудки" - такая сила, и точность, и власть человека, познавшего свою природу, понявшего свое тело - форму, данную нам здесь, на земле... Как бренное вместилище для бессмертной души. Глядя на Федорову становилось ясно: душа её больше физического существа - несомненно больше, сильнее! И потому, наверное, с такой душой непросто жить в ладу. И обуздать не просто. А что вообще просто?

А просто - станцевать адажио в полножки, - да так, чтобы в каждом, даже едва обозначенном движении, рождалась энергия и точность. Поканифолила балетные туфли, кивнула концертмейстеру, и вот на голой сцене расцветает легендарный, невообразимо родной её образ, напевающий вполголоса о несказанном и несбыточном счастье...

Надя к кулисе прильнула, смотрит не насмотрится на свое божество. И вдруг в памяти поднялось:

О, я хочу безумно жить;

Все сущее - увековечить,

Безличное - вочеловечить,

Несбывшееся - воплотить!

Где вы, Александр Блок, вы видите это?
– взмолилась она.
– Эти последние, замирающие на рубеже пластические мелодии века, который вы так нечаянно напророчили...

Вочеловечить сущее... А если это вообще возможно, какое искусство осмелится? Анна, какое? Вот сейчас твои руки вздохнут и устремятся ввысь подальше от юдоли земной - поближе к небу... Вот сейчас ты разогреешься и начнешь - и в танце твоем, в твоей красоте, осознающей тайну свою - тайну вечной женственности, воплотится взлет века, взлет времени - его трагическая поэзия, которую ты словно бы впитала в себя, вместила в душе... И эта боль, одухотворенная и живая, сотворила твой сценический образ.

У Нади вдруг задрожали губы.

– Ну почему, - прошептала она почти беззвучно, уткнувшись носом в кулису, - почему все так? Почему она - Анна Федорова - уникальная, единственная, оказалась вдруг не нужна... А эти шелестящие бездари - они тут, они к месту. Почему такое вообще возможно? Почему талант всю свою жизнь, - часто недолгую, - должен расшибаться в кровь, доказывая свою необходимость и правоту? И неизменно утыкаться в бетонную стену молчания сплоченного большинства...

Там, на доске объявлений, был вывешен состав завтрашнего спектакля, специально поставленного для Федоровой. Этот спектакль - последний. Снят с репертуара. Об этом Надя узнала сегодня утром, переодеваясь на класс. Неужели завтра ОНА будет танцевать в Большом в последний раз? Воплощенная въяве гармония, которую изгнали из родного театра... Какая боль!

Надя вся напряглась, почувствовала как заломило в висках, в глазах потемнело, как будто она резко нагнулась после тяжелого гриппа, а потом так же резко выпрямилась. Умом она понимала, что Федорова больше в театре не работает. Но теперь, увидев её, репетирующую в одиночестве свой последний спектакль, Надя не выдержала - что-то в ней надломилось... она ждала слез... их не было. Была только сухость. Иссушенная холодная пустота.

Надя замечала эту стылую отстраненность и в Федоровой - та всегда была очень немногословной, сдержанной на эмоции, а теперь вся ушла в себя казалось, мира для неё больше не существует... Осталась только полыхающая, раскаленная добела работа духа, работа мысли, - крайняя степень внутренней сосредоточенности, недоступная никому из тех, кто мог физически приблизиться к ней.

Странно, но Надя всегда ощущала свою внутреннюю связь с Федоровой, непроявленную, не перешедшую в живое общение, какую-то подсознательную, что ли... И она не раз подмечала, что и та, быть может, ощущает нечто подобное по отношению к ней, - какие-то вибрации единого поля, настроенного на одну частоту волны...

Надя не могла этого объяснить, да и не хотела, - она только знала, что все, относящееся к Федоровой, задевало её так, точно речь шла не о судьбе другого человека, а о своей собственной судьбе и собственной затаенной боли.

И она вдруг отчетливо поняла, что Анна только что позвала её, когда, решив подняться в буфет она неожиданно бросилась вниз, на сцену. Не отдавая себе отчета в том, что делает... И при этом, вовсе не обязательно зов Анны был обращен именно к ней - к Наде. Он просто возник в пространстве, метнулся язычком пламени и притянул к себе такой же мятущийся огонек Надино сердце.

"Она ведь может сорваться с этой своей всегдашней отстраненностью и неженской духовной долей и... волей, - подумала вдруг Надежда.
– Перегорает что-то в душе, щелчок... Кажется, я теперь хоть отдаленно представляю себе как это происходит. Идиотка!
– она крепко сцепила пальцы, - как ты можешь говорить так о ней?! Анна, милая моя... держись! Живи! И пожалуйста, ещё и ещё раз - в жизнь, в танец - без сомнений и без оглядки, потому что жизнь для тебя - это танец, а танец - любовь."

Что это я говорю, - вихрем пронеслось у неё в голове, - я же не успеваю думать - это само собою рождается... Но к кому любовь?

И с внезапной улыбкой обретенного знания проговорила вслух:

– К Богу.

7

Бетховенский зал, четверть третьего, а собрания не начинают - ждут Главного. Его нет и, скорее всего, не будет. Впрочем, в театре к его отсутствию уже привыкли: что поделаешь, - то был уже полумифический персонаж, обладавший совсем не мифической властью.

Зал гудит, все жужжат, перешучиваются - ждут залетного гостя. Вот и он - показался в дверях, ведомый под руку как под уздцы. Генеральный директор театра Латунцев сияет начищенной медной улыбкой. На лице гостя сдержанная сосредоточенность.