Шрифт:
– Ну, народ!.. Заходите, Вадим. Аня, возьми цветы!
Аня взяла у меня букет, но я остановился на пороге его кабинета.
– Вы знаете, я… Я должен идти! Дело в том, что я уезжаю. Совсем. И у меня абсолютно нет времени. Я просто заскочил на минуту поздравить Аню с днем рождения.
– Вы эмигрируете? В Израиль? – спросил спокойно Матвей.
– В Америку.
Он протянул мне руку:
– Спасибо… за цветы. И – счастливо!
Я наспех пожал его твердую руку – я понял, за что он сказал мне «спасибо».
– Пока! – улыбнулся я Ане.
Она заторможенно кивнула поверх букета.
Я повернулся и пошел по коридору. И оглянулся только в самом конце, перед дверью вахтера.
Они стояли рядом, друг подле друга. Он держал левую руку на ее плече, а правую поднял и, улыбнувшись, махнул мне прощальным жестом.
Я махнул им рукой и вышел в дерматиновую дверь.
36
В тот же вечер она нашла меня в ресторане Дома кино. Мы ужинали – Толстяк, Семен, Эд и Михаил, который прилетел из Свердловска, чтобы сказать мне «Good bye!» Мы пили водку и ели шашлыки по-карски, а Толстяк ел свое любимое мясо по-суворовски. Тогда, в 1978-м, в московских ресторанах еще было мясо, а у Толстяка еще были зубы. Мы рвали мясо крепкими зубами, и Толстяк делился со мной своим иностранным опытом: он только что впервые побывал за границей, в Японии. Там, в Токио, респектабельную делегацию советских кинематографистов поселили в роскошной гостинице, и Толстяку достался номер на 32-м этаже. Но летом в Токио жарко, а в комнате Толстяка не оказалось форточки. Он попробовал открыть окно, но оно оказалось наглухо завинчено какими-то хитрыми японскими винтами с круглыми и гладкими шляпками. Тогда он нажал кнопку, на которой был нарисован согнувшийся в поклоне японец и написано «Service» – одно из немногих английских слов, которые Толстяк понимал.
Через несколько секунд в номер постучали. Толстяк открыл дверь и знаками показал услужливому японцу, что нужно открыть окно. Японец низко поклонился. Толстяк тоже ему поклонился, и японец исчез. Еще через две минуты в номер опять постучали. Толстяк открыл. Теперь вместе с первым японцем был еще один. Оба поклонились Толстяку, а Толстяк, обливаясь потом, поклонился им настолько, насколько позволял его живот. Японцы что-то сказали и поклонились опять. Толстяк стал жестом показывать, что он хочет открыть окно, но без инструментов, одними руками, он не может отвернуть эти еб… винты. Японцы поклонились и исчезли.
А еще через три минуты пришли уже четыре японца – два предыдущих и два новых, в рабочих робах и с кислородным баллоном и ящиками, полными инструментов. Все четверо поклонились Толстяку. Толстяк, матерясь, поклонился им с высоты своего роста. Потом два японца слесаря постелили на пол и на подоконник широкую синтетическую подстилку и стали автогеном вырезать стальные болты из оконной рамы. А два гостиничных клерка следили за их работой. Наконец, минут через двадцать, слесари огнем и пневматическими зубилами срезали шляпки болтов и вытащили все окно и даже оконную раму. Но в номере стало еще жарче, потому что августовская жара в Токио хуже нью-йоркской. А японцы, поклонившись странному русскому гиганту, который пожелал жить без окна, унесли из его номера и окно, и оконную раму, и подстилку, в которую они аккуратно собрали всю бетонную пыль от своей работы.
Толстяк остался один, на 32-м этаже, в номере, где почти во всю наружную стену была просто дыра.
Страшась подойти к этой пропасти и задыхаясь от жары, Толстяк сел на кровать и заплакал. Тут пришел гид-переводчик, которого, видимо, на всякий случай послали к Толстяку администраторы отеля.
– Почему вы не хотите жить с окном? – спросил он.
– Мне жарко, – сказал Толстяк.
Гид-переводчик присел у низкого подоконника и покрутил какую-то еле заметную кнопку. И в ту же секунду из ребристо-гофрированной панели под подоконником хлынул мощный поток холодного кондиционированного воздуха…
Мы еще не успели отсмеяться, когда за моим плечом послышался Анин голос:
– Добрый вечер. Могу я сесть с вами?
На ней было темное открытое вечернее платье с живой крымской розой за поясом. И вообще она была так красива, как Анна Каренина и Мэрилин Монро, вместе взятые. Толстяк, Семен и Михаил разом вскочили, уступая ей свои стулья. Она села возле меня, я спросил удивленно:
– Как ты меня нашла?
– На такси, – сказала она спокойно. – Я заехала в три ресторана, это четвертый.
– Дом журналиста, ВТО… – стал перечислять Толстяк. – А какой третий?
– «Пекин», – сказала Аня. – Он любит утку по-пекински.
– Анечка, что вы будете есть? – спросил Михаил.
– Ничего, спасибо. Я прямо из-за стола. И вообще, мы с Вадей сейчас уходим. Вы не возражаете?
– Конечно, нет! – сказал все понимающий Семен.
– А я возражаю! – воскликнул Толстяк.
– И я, – поддержал его Михаил.
– Нет, действительно! – сказал Толстяк. – Почему такая красивая женщина забирает Вадима, когда я лучше его раз в двадцать! Во-первых, я толще…
– Лева, заткнись, – сказал Семен. И выжидательно посмотрел на меня. А я никак не мог понять, почему от Ани совершенно не пахнет спиртным. В ее день рождения! В одиннадцать вечера, когда она – по ее же словам – только что из-за стола.
– Что-нибудь случилось? – спросил я у нее негромко.
– Да, – сказала она.
– Что?
– Потом скажу. Пошли. Вставай.
Но я сидел. Она ушла со своего собственного дня рождения. Бросила мужа, гостей и помчалась по всей Москве искать меня. Но зачем все это? Зачем устраивать еще один водевиль или драму и ломать семейную жизнь? Ведь я все равно уезжаю.