Как бывший киношник, я мысленно панорамирую по всему этому штормовому горизонту России и возвращаюсь взглядом сюда, на бал Берия, и уже не совсем понимаю, где кино, а где реальность. И честно говоря, этот кафкианский бал Берия посреди больной Москвы 1989 года кажется мне ближе к русским традициям, чем застенчивый и интеллигентный Гавриил Попов в роли лидера оппозиции русского парламента. Разве не соратники Сталина и Берия – живые, а не муляжные, как тут, на балу, – накачивают по ночам Москву войсками? И если сейчас из этого зала выйдут к тем войскам актеры, загримированные под Берия, Ворошилова, Молотова, и скажут: «Артиллеристы, Сталин дал приказ!..» – не ответит ли многомиллионная и живая еще армия тех сталинских соколов зычным «Ура!» и радостным кличем русских антисемитов: «Бей жидов, спасай Россию!»?

И тогда…

«Прихрамывая, Воланд остановился возле своего возвышения, и сейчас же Азазелло оказался перед ним с блюдом в руках, и на этом блюде Маргарита увидела отрезанную голову человека с выбитыми передними зубами…

– Михаил Александрович, – негромко обратился Воланд к голове, и тогда веки убитого приподнялись, и на мертвом лице Маргарита, содрогнувшись, увидела живые, полные мысли и страдания глаза. – Все сбылось, не правда ли? – продолжал Воланд, глядя в глаза головы…»

Конечно, вместо того чтобы цитировать роман «Мастер и Маргарита», я мог бы процитировать свой неопубликованный роман-предсказание и, листая страницы с описанием гражданской войны в России, спросить у своих западных издателей, которые отказались этот роман печатать: «Все сбылось, не правда ли?»

Тут, прервав мои фантазии, ко мне подошла ассистентка Виктора Мережко и сказала:

– Виктор Иванович просит вас в кадр.

В 16.00 я подошел к издательству «Комета». В руках у меня был большой букет свежих крымских роз, а в кармане – разрешение на эмиграцию и билет на самолет «Москва – Вена». На календаре было 26 августа 1978 года, я в последний раз мог поздравить Аню с днем рождения.

Помню, как я остановился на троллейбусной остановке, возле киоска «Соки – воды», выпил стакан газированной воды, потом прошел по Садовому еще двадцать шагов. Здесь, на стене длинного желтого дома, рядом с деревянной дверью висела квадратная светло-синяя вывеска «Издательство «Комета», орган ВЦСПС». Я опять остановился, трусливо набрал воздух в легкие и только после этого открыл высокую дверь. С того момента, как Аня уехала из квартиры Семена на Бескудниковском бульваре, прошло больше двух лет, и за эти два года мы не только не виделись, но даже не обменялись традиционными телеграммами в дни рождений. Но теперь, накануне отъезда из России навсегда, я не мог не проститься с ней. За дверью, на высоком, как в баре, табурете сидел старик в сером потертом пиджачке и с янтарным мундштуком в желтых прокуренных зубах.

– Вы до кого? – спросил он с украинским «до кого» вместе русского «к кому».

– К Муравиной Анне Павловне.

– Почекайте [10] .

Он встал со стула, открыл обитую черным дерматином дверь и спросил у кого-то:

– Анна Павловна тута?

Ему что-то ответили, он повернулся ко мне и сказал:

– Проходьте. Она в конце коридора, направо.

Неся в руках пышные августовские розы, я пошел по коридору. Здесь царил дух, типичный для второразрядных издательств: пыльные ящики с книгами в коридоре, стенгазета «Прожектор» со старыми первомайскими призывами «Все на демонстрацию!» и «Да здравствует День защиты детей!», треск пишущих машинок из настежь открытых дверей. Конечно, при виде моего букета из этих дверей стали выскакивать машинистки и редакторши с жадным любопытством на лицах:

– Вы к кому?.. Ой, к Анне Павловне?.. Анна Павловна!!!

Аня выглянула из дальнего кабинета и посмотрела на меня издали, близоруко щурясь своими зелеными глазами поверх спущенных на нос очков. В руках у нее были свежие типографские оттиски.

А я, приближаясь к ней, вдруг обнаружил, что мои колени снова – в который раз! – стали ватными. Хотя Аня изменилась почти неузнаваемо: ей стало тридцать пять и во всей ее фигуре появилась дородность степенной женщины бальзаковского возраста.

Но, наверно, было в наших лицах – моем и ее – что-то такое, что заставило смолкнуть все пишмашинки издательства и замереть всех выскочивших в коридор любопытных машинисток и редакторш.

Я ощутил эту тишину плечами, спиной, корнями волос и сразу понял, что делаю что-то не то. Но у меня уже не было пути назад, я подошел к Ане и сказал негромко, деревянным голосом:

– С днем рождения. Я уезжаю, совсем. Я зашел пожелать всего наилучшего.

И протянул ей букет. Но она словно не видела его. Держа в руках типографские оттиски с немецким шрифтом, она спросила медленно, заторможенно:

– Совсем? Как это – сов… – И вдруг до нее дошло, я прочел это в ее глазах. И она воскликнула тихо, обмерев: – Туда?!

Я кивнул.

– Боже мой! – неслышно произнесла она одними губами. – Так вот почему…

Тут из соседнего кабинета, из двери с табличкой «ДИРЕКТОР», выглянула удивленная тишиной мужская фигура.

– Познакомьтесь, – все так же тихо сказала Аня. – Это мой муж.

Он вышел в коридор – высокий, худощавый, сорокалетний, с приятными серыми глазами и острой светло-курчавой бородкой. Во всем его облике было ощущение покоя, мягкой твердости и интеллекта. Протянув мне руку, он посмотрел мне в глаза с доверчивым любопытством и представился:

– Матвей.

– Очень приятно, – сказал я. – Вадим.

– О! – Он вопросительно повернулся к Ане, и она молча кивнула ему. – О! – повторил он. – Очень приятно! Я много слышал о вас от Аниной мамы. Вы же спасли зрение Филиппу, Аниному брату. Проходите ко мне, пожалуйста…

Тут он удивленно посмотрел на машинисток и редакторов, которые с откровенным любопытством торчали вдоль всего коридора. И в тот же миг их словно сдуло и пулеметный треск пишмашинок оглушил все здание.

Матвей улыбнулся и сказал: