Глаза у Горохова сужены, злые, мешковатое брюшко подтянуто. У ящиков с подкалиберными возится Липатов, передвигает их, устраивает поудобнее. На плащ-палатке лежит расстегнутая сумка с красным крестом. Смертной тоской повеяло от загодя раскрытой санитарной сумки. Почти слепой на один глаз, писарь Курлович сидит тут же. По-птичьи скосив голову, он протирает остроконечные, в талии перетянутые снаряды. Весу-то в снарядишке три килограмма с граммами, а на дальность прямого выстрела лучше не подходи, шестьдесят миллиметров брони - как в масло.

Блестит снаряд, блестит гильза, а Курлович, прихваченный ожиданием того, что должно вот-вот произойти, все трет и трет.

Огиенко с крестьянской основательностью сморкается, аккуратно складывает платок. Васин вытянул худую, как у гусенка, шею, прищуренно вглядывается вдаль, шепчет привычные матюки.

Надо что-то сказать солдатам, но что? Чем встряхнуть? Пятницкий посмотрел на Курловича и тихо бросил ему:

– До дыр не протри, неразумный, порох из гильзы высыплется.

Курлович, сглотнув спазму, заморозил болезненную улыбку.

Огиенко снова достал платок. Васин, перестав смотреть туда, куда стволом указывает пушка, поморщился на него и посоветовал:

– Помалу сморкайся, надольше хватит.

Пятницкий бросил взгляд на соседнее орудие. Там на трубчатой станине сидит Горькавенко, придирчиво осматривает каждую деталь прицела и дурашливо тянет:

– Милый дедушка Константин Макарович, забери ты меня отседа... Буду табак тебе тереть...

Не перегрелись бы нутром, не истлели раньше времени.

Ожидание боя сминает прямо физически, люди безотчетно ищут выхода из этого состояния. Курцы потянулись за кисетами, запалили самокрутки. Ладно, что уж тут...

Ждали, контролировали каждый миг, который послужит началом, разорвет нервное состояние, и все же начало было внезапным. Расколов тишину, ударив в уши, слева донеслись учащенные выстрелы десятков стволов - это с металлическим тембром заговорили "зисы" соседней дивизии. В их скорую, непереставаемую пальбу вмешались такие же частые выстрелы сорокапяток. Сухо и зловеще прозвучали ответные выстрелы вражеских танков. Пятницкий различил среди них редкие, с подземной приглушенностью выстрелы из стволов калибром восемьдесят восемь. Сомнений не оставалось - немецкий танковый корпус был оснащен и "тиграми".

Нет, не перегрелись, не истлели нутром пушкари Пятницкого. Побросали цигарки и враз оказались в той позе готовности, в которую поставила начальная команда "К бою!". Так и стояли в напряженной бездвижности, пока слева, за возвышенностью, не увидели маслянистые, с коричневыми прожилками дымы, сносимые в их сторону. Васин не удержался:

– Горят, недоноски! Отломилось!

Пушкари оживились, стали веселее поглядывать друг на друга. На лице Курловича с обнаженной четкостью высвечивалось: "Может, мимо пронесет?"

В окопчике Савушкина опять зазуммерило. Женя, уже осведомленный в чем-то, что порадовало, но и в сомнении - не рано ли радоваться?
– робко улыбнулся, протянул Пятницкому трубку и, сказав: "Капитан Сальников", стал выжидающе прислушиваться.

– Композитор, жив?
– спросил Сальников.- Танки вышли на участок двадцатой. Не снижай готовности, жди своих.

Так и есть - рано и нечему радоваться.

Прошел час, другой. Не было "своих", не слал их немец для батареи Пятницкого, и Пятницкий через каждые четверть часа докладывал на КП дивизиона:

– Бой слева, у нас пока тихо.

Внутреннее неспокойствие оставалось. Хотелось уйти от него, отвлечься другой мыслью, но мысль пришла не сторонняя - выпнулся разговор с Грековым. Как он сказал? "Опять в газете напишут". Подтрунивал, что ли? Не похоже. Завидовал, скорее всего. Напишут... Написал ведь тот, который на Алле у Коркина допытывался, чего и сколько батареей уничтожено. Откуда только выудил такое. Два "фердинанда", шесть пулеметов, до роты противника.. Черт с ним, с этим, из документов, из сводки, может, какой позаимствовал, но зачем выдумывать: "Отважный артиллерийский разведчик, когда немцы вплотную приблизились к его наблюдательному пункту, из личного оружия застрелил семерых гитлеровцев..." Ишь как! Даже наизусть запомнилось... Из личного... Из ТТ, что ли? Но ведь с пистолетом Степан Данилович на линию ушел. Если из автомата, то одного, это точно. Почему семерых-то? Гранатой? Кто видел -сколько? Может, ни одного... Напишут... Что на этот раз напишут? Стояли насмерть? Геройски погибли?

Смрад горелой солярки, перекаленного железа и тротиловой копоти, накатившийся на батарею Пятницкого, развеивался. Бой, по звукам, уходил в сторону - туда, откуда пришли танки, стал приглушенней. А вскоре повеселевший голос Сальникова известил:

– Пятницкий, давай отбой. И не обижайся за композитора.

Тут-то, когда надо было извлекать из утроб орудий так и не использованные снаряды, укладывать их в ящики, чехлить пушки, вызывать из укрытий машины, загружать их, заботиться, чтобы славяне не забыли ни одной лопаты, не затеряли мешающие в бою противогазы,- вот тут-то Пятницкий увидел, до какой степени истомлены его люди, не сделавшие ни одного выстрела, насколько измучены его орлы-пушкари. Физически исчерпанные, они сидели на станинах, снарядных ящиках, просто на земле и бездумно наслаждались гудящей в теле усталостью.