– Ну и что из того?
– охладил его равнодушием Пятницкий.

– Дык, интересно...

Пятницкий пожал плечами. Что интересного в том, что в дома на отшибе, полуразрушенные и потому оставленные солдатами без внимания, немецкое население вернулось? Подумал так и понял: весть и для него любопытная, и тут же побеспокоился о собаке. Может, хозяева заявились, а нет - кому другому песика оставить. Не велика беда, если отлучится на короткое время.

Шимбуев беспокойно ждал, что решит комбат. Пятницкий сказал:

– Сходи за Комкой, прихвати у старшины булку хлеба.

Шимбуев скособочил голову - чего это комбат удумал?
– спросил:

– Немцев, что ли, кормить?

– Иди и делай, что сказано,- насупился Пятницкий.

По дороге к старшине, когда остался один, Алеха бурчал:

– Я бы накормил их чем... Нашел бы чем...

Комка шел без поводка. Роман с огорчением подумал: узнает кого - сразу убежит. Пес кружился в придорожных кустах, побегал за рано отогревшейся бабочкой-крапивницей, игриво полаял в чью-то нору, поскреб ее лапами.

Ближний дом, множество раз продырявленный войной, был пуст, из второго пулей вылетела девчонка лет восьми. Оглядываясь, насмерть перепуганная, она скрылась в сарае. Это было длинное строение из кирпичей, связанных бревнами-крестовинами, напоминавшее наши амбары. Оно уцелело более других. Только пробоина под стрехой, да черепица кое-где пообсыпалась.

Как амбар по-ихнему? Шуппен, кажется. Нет, шуппен - сарай вроде бы. Амбар как-то иначе. Попытка поворошить свои знания немецкого раздражила Пятницкого. Какие там знания, мусор один!

Вошли в дверь, за которой исчезла девчонка. Хоть и подняла она там тревогу, запереться не посмели. Заскрипела пересохшая дверь, пропустила Пятницкого с Алехой. В помещении с устоявшимся запахом мякины был полумрак. Присмотревшись, Пятницкий раздраженно подумал: зачем приперся? Что тут делать? О чем с ними говорить? Сидят вдоль противоположной стены - на узлах, на чемоданах, на тележках в четыре колеса. Морщинистые, усохшие старики и старухи, в глазах - один смертный ужас. За спинами старух и под тряпьем укрылись ребятишки. И у них на лицах страх взрослых. По той же причине - от страха - нет здесь ни девок, ни женщин молодых. Как же! "Русские иваны насилуют всех, потом расстреливают".

Сказать или не сказать ихнее "гутен таг"? Что-что, а это Роман помнил, на каждом уроке немецкого языка, встречая учительницу, гудел эту фразу в нос. Сказать - вроде бы глупо получится. Экий джентльмен явился! Ладно, если бы после приветствия поговорил о чем. Ведь как рыба молчать будешь. Так что и сейчас помолчи...

Комка, виляя хвостом, подбежал к немчуренку, тот - в рев, так зашелся, вот-вот задохнется. От этого рева немцы еще больше оцепенели. Комка тоже труса сыграл - поджал хвост и вылетел вон.

Небритый, гунявый старик - кожа да кости - поднялся при появлении русских сразу и стоял теперь истуканом. Из столбняка его вывел рев ребенка. Подрожал отвислыми щеками, для начала, как пароль, прошамкал: "Гитлер капут" - и стал тыкать себя пальцем в грудь:

– Русски плен... Говорить кляйн слофф... малё...

Такая покорность, такая угодливость на лимонном дряблом лице - плюнуть хотелось.

– Не знаете, чья это собака?
– кивнул Пятницкий на дверь, за которой скрылся Комка.- Кто хозяин? Здесь нет его?

– О, хунд! Наин хозяин. Хаус... Дом ист Шталлупенен.

Эвон откуда! Почти у самой границы с Литвой.

– Чего бежали-то? Геббельс уговорил?

Видно, только Геббельса и понял старик, поспешил на всякий случай, как и от фюрера, откреститься:

– Капут Геббельс. Швайн Геббельс!

Вот это старик! Свиньей назвал Геббельса.

– Голодные, поди? Есть хотите? Брот, киндер, ессен.

Старик испуганно помигал воспаленными веками, втянул черепашью шею.

– Герр оффицир, найн брот... Вир хюнгерн...

Не совался бы ты, Пятницкий, со своим немецким! Этот ветхий пень еще подумает, что ребятишек с хлебом съесть хочешь. Не стал больше Роман искушать себя немецким языком, взял у Шимбуева из-под мышки буханку, сунул старику в руки.

– Детей покормите. Киндер, ферштейн?
– порубил ладонью воздух на части, потыкал пальцем на ребятишек, дескать, на них поделить надо. Резко повернулся и, зло возбужденный, вышел. С отвращением вспомнил свою школу. Несправедливо, конечно,- всю школу, но кое-что в ней иного и не заслуживает. С бешенством спросил Шимбуева: