– Дядька Тимофей, барахла-а там... Полные шкафы... Ужас. А пери-ины...

– Я те дам перины,- Тимофей Григорьевич строго посмотрел на оживленного Шимбуева.- Руки оторву по самое некуда. Видел за деревней стога соломы? Вот и тащите, лучше перин будет.

– А комбату? Тоже на соломе?
– скосился Шимбуев на старшину.

– Комбату возьми две перины. И простыни две. Да смотри, чтобы стираные, а то наградишь лейтенанта фашистскими вошами.

– Что ты, дядька Тимофей, разве я без понятия,- откликнулся Шимбуев, соображая, как под командирскую марку и себе перину организовать.

– Без понятия... Понятия в тебе еще с гулькин нос. Иди давай. И смотри насчет барахла. Тут ведь люди живут, хотя и немцы. Может, сироты, у которых мы отцов поубивали. Очухаются в бегах, вернутся. Им жить надо.

– Слушаюсь, дядька Тимофей, всем накажу.

Из-за "студебеккера" появился лейтенант Пятницкий. Старшина скользнул по нему светом фонаря.

– Товарищ комбат? До-олго вас мурыжили...

– На батарее как дела?
– спросил Пятницкий.

– Очень даже хороши, только никуда не годятся.

– Что-нибудь случилось?
– насторожился Пятницкий.

– Нет-нет. Так я, от настроения. Колька, холера конопатая, подпортил. Жаль, гауптвахты нет, упек бы его на пару суток.

Коломиец отозвался из темноты:

– Старшина, сделай милость. Водочную пайку за месяц вперед отдам.

– Что за народ,- беспомощно помотал головой Тимофей Григорьевич.- Ты им слово, они - десять.- И стал подробнее отвечать на спрошенное Пятницким: - Не беспокойтесь, все как положено. Орудия в парке, на чурбаках. Стволы засветло с керосином продраили. Снаряды, которые лишние, Колька на склад отвез, вернулся вот, курицын сын, консервы мне... Лейтенанты - в парке. Насчет бани Семен Назарович, санинструктор, распоряжение мое получил. Спать личный состав сам уложу. Вам бы тоже лечь, после водочки-то в самый раз.

– Унюхал?

– Чего нюхать? Живые, поди, люди. Из боя ведь, офицеры к тому же. Как без водочки. Взводным вон тоже фляжку налил, выпьют с устатка.

После совещания в штабе, дружеского застолья и успокоительного доклада Тимофея Григорьевича Пятницкому хотелось чего-то обыденного, простого, дурацкого. Оттянул средний палец и щелкнул им верного ординарца в лоб. Крепко щелкнул, не жалеючи. Носишко Шимбуева собрался в страдальческие морщинки.

– Так его, товарищ комбат,- одобрил Горохов.- Думал, за соломой убежал, а он тут сшивается.

– Пятеро за соломой ушли, дядька Тимофей!
– рассерженно выкрикнул Шимбуев, потирая лоб.- Я комбата хотел подождать!

Грозно, как самому казалось, Пятницкий спросил Алеху:

– Сколько раз говорил, что есть старшина, а не дядька Тимофей? Спросил и сам же ответил: - Тысячу раз. Ты мне брось эту деревенщину, пастух козий.

– Никогда пастухом не был, я комбайнер,- буркнул надутый Алеха.

– Не комбайнер, а боец Красной Армии,- продолжал увещевать Пятницкий.Это вы, товарищ старшина, распустили их, племянников. Подтягивать надо дисциплину.

– Я стараюсь, товарищ комбат,- проникая в тайное Пятницкого, проговорил старшина.

Хотелось дурацкого, по-дурацки и получилось. Пятницкий повернулся к Шимбуеву.

– Что, больно?

– А вы думали.

– Не дуйся, до свадьбы заживет,- утешил его Пятницкий.- Сообрази поспать, с ног валит.

Стоило Пятницкому утонуть в перинах, заботливо взбитых Алехой Шимбуевым, как все закачалось, поплыло, закружилось. Блаженно улыбаясь, он успел прошептать: "Спасибо, пастух козий, разбуди в четыре" - и провалился в сладкую немоту покоя.

Говорят: уснул как. убитый. Разве убитые спят? Спят живые. Убитые это убитые, неживые, мертвые, их никогда не будет. Будут слезы о них, сохранится-и память о них на долгие-долгие годы, а их, бездыханных, не будет.

На перинах спал живой лейтенант, еще не убитый командир пушечной батареи, которому от роду неполных двадцать лет.

Спать бы да спать ему, отдавая пуховикам накопленную усталость. Спать каждой клеточкой, каждой жилкой, каждой кровинкой - без дум и сновидений. Но война есть война, она не покидала Пятницкого даже на перинах.

Боль о тех, кого никогда не будет, притупили суета отхода во второй эшелон, проческа лесов от вооруженных и не сдавшихся гитлеровцев, другие заботы. Эта боль сжалась в комочек, упряталась в дальних закоулках сердца, и сейчас, во сне, она растекалась отравой по всему телу, давала о себе знать. Проступали видения в угарных потемках, мучили и в конце концов заставили Пятницкого открыть глаза, услышать, как часто и гулко стучит сердце.

За окнами голубел рассвет. Значит, поспал все же.