– Что ж, Надюш, – сказал Фима негромко. – Дома поедим.

Толстячок встал, вздохнул негромко “эхе-хе” и пошел в сторону главного выхода.

Поднялся и Фима. Посмотрел в окно: никого. Крыши припаркованных “семерок”, мусорный жбан, за ним выбеленный луной лоскут трассы. Неторопливо, чтобы не привлекать внимания, двинулись вслед за грузной и коренастой, но на удивление стремительной фигурой. Казалось – сейчас лбом протаранит дверь, но мужичок проворно ее открыл, скользнул на крыльцо и закрыл за собой быстро и бесшумно.

– Кто это? – спросила Надя.

– Да, – Фима скривился как от кислого, – какой-то раненый. Из местных, что ли.

Подсел.

Когда Надя с Фимой вышли, человек подходил к микроавтобусу, стоявшему поодаль от трактира, возле самой трассы.

– Му-у-жчи-и-на, – нараспев, себе под нос, проговорила Надя. Тут же заявила: – Он нас подвезет, – и бросилась к микроавтобусу: – Мужчина!

Фима попробовал поймать ее за руку:

– Стой ты! – Надя остановилась, вопросительно глядя на Фиму. – Надь, да ну его.

Сами как-нибудь.

– Фима, ты же совершенно не разбираешься в людях, – зашипела она. – Я твоего раненого засняла крупным планом. Не знаю, что он тебе наговорил, но он хороший.

Стопудово.

Убежала к микроавтобусу. Ничего не оставалось, как поспешить за ней следом. Тем более, решил Фима, мужик все равно откажет. Лишь бы не нагрубил.

– Я домой еду, в Солнечный, – бурчал “раненый”, когда Фима подошел. – Максимум могу вас до автовокзала подбросить.

– Вот и отлично, – сказала Надя. – Просто идеально.

То есть как – “идеально”?! Фима даже хохотнул тихонько. Вернуться в Солнечный? “А, делай как хочешь”, – решил.

Уселись на передние сиденья. Тесновато. Фима с краю.

– Костя Крицын, – представился человек, глядя перед собой. – А вас, молодые люди, как величать?

– Нас величать Надей и Фимой, – за двоих ответила Надя.

Весело ей. Затащила – неизвестно еще, как все обернется с этим солнечногорцем.

Наверняка будет сейчас грузить, придется как-то реагировать.

Микроавтобус разгонялся, низко порыкивая двигателем. В свете фар белой ниткой по асфальту застрочила дорожная разметка. Далеко в темноте по невидимому бугорку ползли светлячки: там новенькая эстакада, выводящая на федеральную трассу.

Сейчас бы туда, к эстакаде. Заложить, не снижая скорости, вираж и – в Москву, в столицу, туда, где решается все, откуда растекается по земле русская жизнь.

Они свернут к Солнечному возле газотурбинной станции.

Этот Костя Крицын – почувствовал вдруг Фима – хоть и звучит его имя с каким-то оружейным скрежетом, и в самом деле не опасен. Настроен враждебно, да. Но не опасен. Обрюзг душой, как все они, творцы потребительского бума. Дурацкое радио с шутками, отловленными в трусах, дурацкие липкие кожаные сиденья.

– Да, липнет, – сказал Костя. – Чехлы нужны. Так-то убойно смотрится, но липнет.

Поняв, что знает про Костю главное, Фима уткнулся в окно: дальше неинтересно. За приспущенным стеклом черным атласным знаменем, расписанным то частоколом деревьев, то ромбами пшеничных полей, трепетала летняя ночь. Светлячки фар вдалеке погасли. Исчезла, как и не было, эстакада. Одна тут дорога – в Солнечный, налево от газотурбинки.

– А вы так поздно, – Надя, кажется, пыталась его разговорить.

– А вы? – отозвался Костя.

– Мы тоже. Припозднились. По делам вот ездили, ночь застала.

– Вот-вот, я тоже по делам. В Любореченск мотался, на малярку, – усмехнувшись чему-то, сказал Костя. – Прождал до ночи, пока краску везли, а там цвета подходящего не оказалось. Зря обнадежили, дармоеды.

Замолчали.

В последнее время, сталкиваясь вплотную с такими, как Костя Крицын, Фима чувствует себя разгоряченной ищейкой, в чехарде леса заметившей наконец зверя.

Вот: это они, такие как Костя Крицын, превращают жизнь в жижу. Ворчащие, вопящие, от упрямства ослепшие, посмеивающиеся злобно, с чужих голосов, боящиеся самых невероятных небылиц: теократии, дыб, ям тюремных, не верящие в искренность стяжников, священства, не верящие ни во что, кроме добротного дивана.

– Так внутри ведь торгуют, – услышал Фима.

Ну вот, началось. О вере заговорили. Любят они порассуждать. Любят порассуждать о том, правильную ли веру им предлагают, нет ли где подвоха. Верно про них сказано: стоят себе на бережку, умники, и поглядывают на тех, кто решился реку переплыть, – доплывут ли, утонут ли. Сами не поплывут никогда, боятся.

Стволы. Обочина. Алюминиевая лента ограждения. Поля. Снова стволы. Там все ясно – в темном мире снаружи. Там нет человека. Там Бог и порядок. И ничего больше – пока человек смотрит туда из окна проезжающей машины. “Форд” притормозил на повороте. Встал, мигая оранжевым поворотником деревьям да кустам, столпившимся вокруг перекрестка. Костя поглядел в боковое зеркало, включил первую, и они съехали с трассы.