Электрический камин с горкой керамических дров. На стене фотографии. Портреты.

Веселые детские лица. Два мальчика, одному лет пятнадцать-четырнадцать, другому около пяти. Фотоаппарат выхватил их в момент какой-то игры, наверное. Волосы растрепаны, глаза искрятся. Весело пацанам. Смеющаяся женщина: мальчики прижались к ее лицу с обеих сторон. У смеющейся женщины смешно, по-рыбьи сплющен рот. Что-то кричит. Может быть: “Задушите! – кричит: – Пустите!”? Сам Костя – только на статичной общей фотографии: семейство позирует в покосившейся, увитой жиденьким плющом ротонде, на заднем плане рассыпаны утки по зеленому, как бильярдный стол, пруду.

Неожиданно обжитой, с детскими портретами, с большим, уже потертым по краям столом, с разбредающимися по холлу шезлонгами, этот симпатичный домик в пустынном, темнеющем под звездами поселке – будто станция “Мир”, летящая сквозь мертвый ледяной космос.

Фима всмотрелся в портрет того, что постарше. Хоть сейчас на плакат “Наше счастливое детство”. “Обрыдло все”.

Накрыли, расселись. Посреди стола – стеклянная ваза. Крохотные золотистые яблоки ощетинились длинными, похожими на сабли плодоножками. Вообще-то не пробовал ни разу. Слышал от бабы Насти, когда она про свою довоенную жизнь рассказывала: у них во дворе росли такие. В войну фрицы все деревья танком подавили. А последнюю банку варенья достали из подпола, когда развалины разгребли, – целехонькую.

– Мы как будто семья, – Надя навалилась локтями на стол. – Разламывая холодную курицу, Костя неопределенно улыбнулся. – Такая… ммм… временная ночная семья, – продолжила Надя, подхватывая куриную ножку.

– А настоящая семья где? – спросил Фима.

Костя закончил с курицей, подвинул тарелку на середину стола.

– В Любореченске семья. Здесь школы-то пока нормальной нет. Только в станице.

Полтора педагога и печное отопление. Куда их? Вожу их сюда каждые выходные, пусть привыкают.

– В Солнечный решили перебраться? – поинтересовалась Надя.

– Решили. Давно мечтали – в собственном доме. Тем более я тут надолго завяз, на стройке. Все равно мотаться на работу. А тут на льготных условиях, первый взнос от фирмы плюс пять процентов скидка.

– Ясно, – закивала Надя.

Ей, пожалуй, действительно все ясно. Она там у себя за вечерними трапезами привыкла, наверное, про все это слушать: расходы, доходы, ставки, проценты – а то, может: паевые фонды.

– Надь, есть у вас паевые фонды?

– Что? – не поняла она.

– В паевых фондах? Деньги? Есть?

– Чего это ты вдруг?

– А, так. – Сказал, почти смеясь, Косте: – Дети, значицца, здесь будут жить?

– А как же, – сцепив пальцы в замок, Костя уложил руки перед собой – большие руки, с сизыми узелками вен. Как коренья какие-нибудь. – Слушай, а что вы так взъелись на этот Шанс-Бург? Его там же придумали, что и ваш этот Владычный Стяг.

Просто для разных людей.

– Там да не там.

– Ну, тебе виднее.

Надя потянулась за хлебом.

– Ешьте, ешьте. Я, знаете, в Сочи вырос. К концу школы нам этого моря Черного и даром не нужно было. Приезжие целыми днями, будто на привязи. Смотрели на них, как на больных. Море все в бензиновых разводах от водных мотоциклов, пляж весь в бычках, в огрызках. А им ничего, самое то. Едут за тридевять земель. Я вот о чем: возле казино жить – еще ничего не значит. Что ж теперь…

Да-да, что ж теперь. “Что же теперь”, – все говорят. Плечами пожимают. Все у них так: “Да, свинство. Так что же теперь?”. В кои-то веки можно изменить все.

Выправить. Все есть для этого. Мы есть! Мы! Таран, чтобы стену эту ватную прошибить. Отвоевать Русь.

Перед домом развернулась машина, пустила в окна ворох теней, стремглав разбежавшихся по потолку. Уж не менты ли катаются, выискивают их с Надей? А они здесь. Эй, мы здесь, у вас под боком, гостим у Кости Крицына. Беседуем с Костей Крицыным о соблазнах мира сего, о перепачканном море. У него сыновья растут, у Кости Крицына.

Машина уехала, Костя и бровью не повел. Похоже, и вправду не собирается их ментам сдавать.

– Море-море, – протянул Фима. – Не в море счастье.

Костя посмотрел на него долгим изучающим взглядом. Что увидел там, Константин?

– Только о вере со мной не надо говорить, – предупредил Ефим.

– Как же? Вы ведь…

– Со священником говори.

– Ладно. Понял, – согласился Костя. – Так мне правда интересно: откуда вы? Вроде жили-жили – и вдруг…

– А для вас все всегда – вдруг.

Фима прислушивался, как набухает внутри, опасно тяжелеет.

– А почему сразу – “для вас”? В этой стране по-другому и не бывает. Хоть для кого.