Прямо напротив входа располагалась дверь в кабинет покойного Хьюго Блэквуда. Соседство с этой комнатой навевало на меня страх, но Холмс не обращал на нее внимания.

– Ну что же, здесь можно жить, – сказал он и плюхнулся на диван. Раздался треск, обивка расползлась, и Холмс провалился внутрь.

– Однако… – послышался его голос из дивана. – Это не слишком-то располагает…

Диван приподнялся, и из-под него показался Холмс, в пыли, вате и пружинах. Сердито сопя, он стал отряхиваться.

– Хм, – сказал, наконец, мой друг, – придется нам потесниться. – И он направился к другому дивану.

Второй диван оказался точным подобием первого, с той, однако, разницей, что его ножки были привинчены к полу, и Холмсу пришлось изрядно попотеть, прежде чем он выворотил из каменного пола здоровенные болты. Видимо, в замке боялись грабителей.

– Досадно, – сказал Холмс, приведи себя в порядок, – но спать нам, по-видимому, придется на полу.

Я бы не сказал, что очередная идея Холмса привела меня в восторг.

– Видите ли, как врач… – начал я. Холмс задумчиво посмотрел на меня.

– Ну… Раз медицина против… – он развел руками. – То нам остается провести ночь, сидя на стульях…

Я тактично отвернулся.

– Что они хотели этим сказать?! – мрачно бормотал Холмс минутой позже, рассовывая обломки стульев по углам.

Мы решили пойти к Блэквуду и потребовать объяснений, но тяжелая дубовая дверь, ведущая в коридор, не открывалась.

– Я бы, конечно, мог высадить дверь плечом, – заметил Холмс – Но сперва попытаемся выбраться через кабинет покойного.

– А может быть, он тоже заперт? – с надеждой спросил я. Холмс с разбегу ударился о дверь кабинета Хьюго Блэквуда.

Она устояла.

– Терпение, друг мой, терпение, – назидательно сказал Холмс, и, разбежавшись, вложил в удар такую силу, что с потолка сорвалась люстра и упала прямо на меня. Огарки погасли, и мы оказались в полной темноте.

– Уотсон, где вы? – донесся из темноты голос моего друга.

– Здесь! – Поднявшись, я широко расставил руки и отправился, на поиски Холмса. Мне удалось нащупать диван, стену, торчащую из стены странную металлическую скобу, которая внезапно поддалась.

Комната осветилась. В двух шагах от меня стоял бледный Холмс, с зажженной спичкой в руке.

– Так у вас был ключ? – подозрительно спросил он. Я обнаружил, что держусь за ручку полуоткрытой двери кабинета. Холмс подошел поближе и уставился на дверь.

– А… – пробормотал Холмс. – Она открывается вовнутрь… Кто бы мог подумать. И как это вы не догадались? – язвительно добавил он, зажигая поднятую с пола свечу. – Вперед, Уотсон! Я буду вам светить.

Сделать первый шаг в кабинет было страшно. По стенам плясали уродливые тени. В колеблющемся свете свечи вещи теряли привычные очертания и казались фантастическими существами, даже ящики на полу и те казались живыми.

Холмс укрепил огарок на каминной доске и стал расхаживать взад-вперед, о чем-то задумавшись.

– Кстати, Уотсон! – внезапно обратился он ко мне. Тут его взгляд упал на скрытый прежде креслом покойного маленький столик, уставленный несметным количеством бутылочек, баночек, рюмочек и горшочков.

– Пузырьки! – восхищенно воскликнул Холмс. В его глазах появился лихорадочный блеск. – Пузырьки!!!

Я похолодел.

– Уотсон, посмотрите сколько пузырьков!

Только тот, кто хорошо знал Холмса, мог меня понять. Написав с десяток монографий о пузырьках, их формах, размерах, вместимости – Холмс едва не допел меня до умопомешательства. Пузырьки, как и верлибры, в последнее время стали его страстью, смыслом его жизни. У Холмса, без сомнения, была самая ценная и самая богатая в мире коллекция пузырьков. Вся наша квартира на Бейкер-стрит была завалена пузырьками. Наиболее ценные экземпляры Холмс постоянно таскал с собой в футляре из-под скрипки, а по ночам прятал под подушку. Особенно он гордился редчайшим экземпляром пузырька из-под самогона, присланным из России. Этот пузырек вмещал больше сорока галлонов, а иногда и меня: в те нередкие ночи, когда у Холмса ночевали всякие подозрительные личности из Ист-Энда, мне приходилось в буквальном смысле лезть в бутылку. Человек восемь непрошеных гостей сразу же занимали мою кровать, троих-четверых Холмс пускал к себе на диван, после чего все, кроме Холмса, засыпали мертвым сном. Сам же великий сыщик вею ночь бродил по квартире, пересчитывая пузырьки и проверяя засовы на шкафу с наиболее ценными экспонатами.

От этих грустных воспоминаний меня отвлекло бормотание Холмса, который, опустившись перед столиком на колени и полузакрыв глаза, рассказывал что-то об истории этих трижды проклятых пузырьков и об их роли в становлении и развитии цивилизации.

Так прошло битых два часа. Холмс уже успел описать и классифицировать добрую дюжину пузырьков и был полон энтузиазма поведать мне об оставшейся сотне экземпляров.

– Вы только посмотрите, Уотсон, на этот бокал, из которого покойный пил последний раз в своей жизни! Он создан в пятнадцатом веке венецианскими мастерами. Интересно, что специалисты до сих пор не пришли к окончательному выводу: относить венецианские бокалы к пузырькам или нет. Сам я раньше считал…

В комнате наступила тишина. Холмс с каким-то новым интересом взглянул на бокал. Он зачем-то понюхал его, лизнул палец и провел им по внутренней стороне бокала. Затем, вытащив из кармана щепотку серого порошка, он посыпал им палец, полил задымившуюся массу из маленького синего флакончика и стал с нетерпением ждать конца химической реакции. Когда масса, наконец, перестала бурлить и пениться, Холмс надолго задумался, глядя на свой палец, потом повернул ко мне мгновенно ставшее серьезным лицо и глухо сказал: