Ксана замолчала.

– Вы слышите? Вам не смешно?

– Говорите!
– кутаясь в шинель, сказал я тихо.- Где там смеяться!..

Мне было холодно. В пояснице ломило. На минуту мне показалось, что слова Ксаны медленно опускаются в темноту.

– И вот, вместо задач Шапошникова и Вальцева,- наконец снова дошли до меня ее слова,- приходится решать другие... и тоже со многими неизвестными. И, в конце концов, разбив голову и ничего не решив...

Тяжелый звон, качаясь, опять проплыл между мной и Ксаной.

– Ксана!
– сказал я, очнувшись.

Колеса переставали гудеть и вновь стучали, торопливо и сбиваясь.

И вдруг мне захотелось увидеть лицо Ксаны. Вот сейчас же, немедленно!

– Ксана!

Я вынул папиросы. Достал спички.

– Ксана!..

Спичка вспыхнула. Озарила ее круглое, под черной шапкой и волосами чуть приплюснутое лицо. Я встретил ее глаза, задержал их в своих, но желтый мигающий свет вновь сорвался с ресниц, и лицо ее расплылось в темноте. Ксана молчала.

Я затянулся, глубоко, старательно, но дым папиросы показался мне холодным и горьким. "Неужели я заболел?" - подумал я, вновь прислонясь к холодной стене теплушки.

...Медленно жевали волы. Где-то под ними храпел капитан-первопоходник.

– Вы нездоровы, поручик?

– Ерунда, Ксения!.. Знобит...

Рука Ксаны отыскала мою голову и в темноте ласково ее гладила...

– Знамо дело от кого едут, а куда вот - и неизвестно!..

– Как жизнь-то искроили,- а!

Второй солдат выплеснул из котелка белый застывший борщ.

– То есть, до самого, как говорят, до основания!

На Изюмском вокзале стояли 5 беженских поездов и эшелонов 3-го Корниловского полка.

Грязные, поросшие бородой корниловцы сидели возле теплушек и, разложив на снегу снятые гимнастерки и френчи, давили вшей.

Рядом с корниловцами, на другой стороне скользкого от замерзших нечистот коридора, стоял эшелон курских беженцев.

– Лиза!.. Господи, неужели ты не понимаешь!.. Лиза! Ведь не до удобств теперь!..

– Серж!.. Мой Серж!.. Я больше не могу! Не могу-у! Я шел к начальнику станции.

– Господи!.. За что?
– опять приглушенно донеслось из-за дверей закрытой теплушки.- Господи!.. О, наша несчастная, многострадальная, русская интеллигенция!..

– Ти-ли-бом, ти-ли-бом, повстречался я с жидком!
– пел какой-то молодой корниловец, растягивая разбитую и трепаную гармонь.

...А на станции - в залах - лежали больные. Воздух в залах был сперт и душен. В разбитые окна дуло.

– Эй, ноги!.. Сторонись, ошпарю!

– На полатях, что ль?..

– Господи!..

– Твою мать, вдарю!..

И тут же, сквозь стон, крик и ругань - бесконечно долгое:

– Пи-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-ить!..

* * *

– Ксения, к вечеру мы будем в Лимане. Счастливо. Не поминайте...

– Ти-ли-бом...

– Мы, Ксения, двинем на Славянск. Оттуда на Лозовую. Думаю, на Лозовой мы найдем дроздовцев.

– Ти-ли, ти-ли, ти-ли бом...

– Едоков, да подсоби же!
– У меня уже не было сил без помощи взобраться в теплушку.

– Поручик, я не могу бросить вас так... в таком состоянии.

– Глупости, Ксения!

– ...тили-бом,- оказался военком!.. ...Ухватив меня под мышки, Лехин и Едоков подымали меня в теплушку.

– Понимаю, голубчики, понимаю!.. Как не понять!.. Да много теперь сахару этого!.. Все везут!.. Нам бы сатину, голубчики, аль ситцу... Дорого теперь хлеб-то!..

И снова поезд отходил от станции, волоча вдоль снежных канав полосы взрытого ветром дыма.

Наша теплушка шла в хвосте корниловского эшелона. Паровоз мы бросили нечем было топить. Машиниста отпустили.

Над крышей теплушки бежал ветер. Один из волов выдавил рогами прогнившую доску стены. Сквозь пробоину валил сухой мелкий снег.

Я лежал на полу. Кутался в шинель. Иногда бредил. На пулемете возле меня сидела Ксана.

– Поручик, я не оставлю вас...

Она играла пулеметною лентой. Вдруг встала, подошла к волу и прижалась щекой к его широкой шее.

– Не оставлю... никогда!..

За дверью бежали снежные дали... "Ксана!..- думал я.- Ксана!.. Милая!.."

...А в Лимане мы расстались...