– Запомните, товарищ майор, тот бочонок спирта и бут вина я прощаю, но если повторится нечто подобное - под суд. Идите к армейским интендантам, кровь из носа, но все, что положено солдату, дайте. Отправили бы вы своего сына на смертный бой разутым и раздетым? Между прочим, китель на вас, брюки, сапожки - картинку рисуй!.. Вы меня поняли?

– Понял, - убитым голосом сказал Вишняковский и тихо прикрыл за собой дверь.

Не справится. Надо подключить тяжелую артиллерию. Иду в штаб, связываюсь с членом Военного совета армии.

– Ты, Тимаков?
– голос генерала Бочкарева.
– Как там еще у тебя? Гранаты перестал кидать?.. Слава богу!.. Замполит - помощник?

– Сработаемся, товарищ генерал.

– Уже легче. Так, что тебе нужно?

– Полк раздет и разут. Армейские интенданты снабжают нас в последнюю очередь. Я не выпущу ни одного солдата без положенного обмундирования.

– Меня в интенданты просишь, что ли?

– Помощи прошу, товарищ генерал.

– Ладно.
– Он положил трубку.

На другой же день к нам прибыл начальник отдела вещевого снабжения армии полковник Роненсон, рыжий, длинный как коломенская верста. Глаза косят.

– Ты знаешь, кто такой майор Вишняковский?
– спросил меня.
– Нет, ты не знаешь!

Исподлобья смотрю на тыловое начальство.

– Да, да, Вишняковского любой комполка... Ты знаешь, за что он получил орден? Думаешь?

– Я думаю о гимнастерках и солдатских кальсонах со штрипками. Гарантируете?

– На войне гарантируют одно - подчинение младшего старшему.

– Только потому и имею честь лицезреть вас у себя в полку!.. Благодарю за это генерала Бочкарева.

– Э, а мне говорили, что в Крыму веселый народ.
– Шея полковника побагровела, рыжие ресницы часто заморгали. Однако нервы у него крепкие. Улыбнулся: - В германскую воину я делил селедки. И, понимаешь, никто не хотел хвосты. Так они оставались у меня. И кормил господ офицеров свежим мясом, поил смирновской водкой. Ты же кумекаешь: мужик любил селедочные хвосты.

– Это что, притча о спирте и вине?

Роненсон тяжело вздохнул.

– На этот раз обойдемся без селедочных хвостов. И заметь, у полковника Роненсона пять тысяч дел и еще одно. Роненсон у тебя, - значит, будут кальсоны со штрипками!

* * *

Полк одевался и обувался.

Весна поднимает небо. Оно голубеет, голубеет, и солнце медленно плывет над кудрявыми холмами. От Просулова во все стороны разбегаются молодеющие лесные полоски, оберегая черные дороги от палящих лучей.

На западе темнеет туча, четко отделенная от неба, никакой опасности пока не предвещая.

Маршевые роты получают сухой паек. Солдаты сбились кучами, курят. Парнишки в новеньких гимнастерках, в обмотках, которые то и дело разматываются. Младшие командиры, незлобно поругиваясь, учат солдат азбуке.

С Леонидом Сергеевичем лежим на травке. Я держу на вытянутой ладони божью коровку и все хочу, чтобы она добралась до кончика пальца. Так нет, проклятущая, ползет в противоположную сторону.

– Дай-ка мне, - замполит протянул руку. Он сел, подобрав под себя ноги по-турецки, стал причитать: - Божья коровка, полети на небо. Там твои детки кушают котлетки.

Полетела.

– Счастливый!

Он доволен.

– А ведь польет.
– Смотрю на запад.

– Не думаю.

– Я знаю такие тучи. Стоят-стоят, а потом захватят все небо - и как сыпанет! Эх, нет плащ-палаток...

– Тебе все мало, мало!..

...Двенадцать колонн по сто солдат в каждой, по одному офицеру меж ними, а я и замполит впереди.

Туча надвигается, уж охватила полнеба; ветер, налетевший сбоку, бросил в лицо тугие пригоршни дождя.

– Раскатать шинели!

Шаг не сбавляю. Дождь разыгрывается, ноги вязнут в земле.

– Привал! Пали махру!

Иду вдоль колонн, слышу тяжелое дыхание. Устали, но больше пяти минут отдыха не дам. Надо на рассвете быть у переправы.

– Шагом арш!

Замполит пыхтит, как перегретый самовар. Видать не ходок, да и жирка многовато.

– Запорем ребят, - умоляет он.

– Злее будут.

Мне, горному ходоку, шагать по равнине все одно что телеге с хорошо смазанными колесами катить по наезженной дороге.