Я не стал устраивать официальную встречу. Ходил, заглядывал во все щели и закоулки, на ребят не смотрел. Они держались на почтительном расстоянии и тоже делали вид, что не интересуются мною. Единственный человек, который следовал за мной неотступно, должно быть по праву первого знакомства, был Петька Кизимов. Он попрежнему щеголял в одном башмаке и не столько шел, сколько прыгал на одной ножке, потому что шлепать босой ногой по мартовской снежной каше не бог весть как приятно. Но и Петька не вступал со мной в разговоры. Он двигался вприскочку, сохраняя дистанцию шагов в, пять-шесть, при этом выражение лица у него было загадочное и неприступное.

Мы попали в спальню, где шло пиршество. Вокруг одной из кроватей сгрудились ребята. Один рвал на куски круг копченой колбасы, другой, которого я приметил раньше, красивый, хорошо одетый, оделял всех ломтями белого хлеба. Некоторые, уже получив свою долю, жадно ели. Когда я вошел, всё посмотрели в мою сторону, потом, словно по команде, отвернулись. Я прошел по комнате, проверил оконные рамы и перед уходом открыл форточку.

Переступая порог, я услышал за спиной философское замечание:

–  Чистый воздух любит.

Я заглянул в мастерскую. Инструмент, должно быть, растащили без остатка. По крайней мере, мне не удалось обнаружить ни одного рубанка, ни одной стамески. Потом я подошел к сараю, отворил дверь - здесь, в грязи и запустении, одиноко стоял громадный, приземистый бык.

–  И как это он тут с голоду не подох! - сказал я в пространство.

–  Его Подсолнушкин кормит, - тоненьким голосом откликнулось пространство.

Я обернулся. Все-таки, совершая свой обход, я незаметно оброс добровольной свитой: за спиной Петьки прятался худенький веснушчатый мальчуган с раскосыми глазами зайчонка; должно быть, это он сказал про Подсолнушкина.

Путешествуя дальше, я вдруг услышал отчаянный вой.

–  Зарежусь! Все равно зарежусь! - вопил кто-то.

Я вопросительно поглядел на Петьку и другого своего спутника. Они тоже остановились и испытующе смотрели на меня. Я пошел на крик.

–  Это в изоляторе... Коршунов, - просипел позади Петька.

Я подошел к небольшому флигелю, из которого слышались крики. В сенях у окна, лениво развалившись на скамейке, сидел странно одетый человек: брюки снизу были подвернуты, иначе они волочились бы по земле; непомерно широкий пиджак висел, как балахон. Человек неторопливо дымил папироской. Криков он, казалось, просто не слышал.

–  Откройте-ка, - сказал я.

Не вставая со скамейки, он щелкнул замком, и я вошел в небольшую квадратную комнату - больничный изолятор. Здесь стояли две койки, белый шкаф со стеклянными дверцами и две табуретки, тоже выкрашенные белой масляной краской. У стены стоял мальчишка лет двенадцати, который, увидев меня, так и замер с открытым ртом.

–  Чего ты кричишь? - спросил я.

–  А чего меня тут держат? - Мальчишка с крика сразу перешел на разговор и отвечал спокойно, даже с достоинством. И вдруг снова завизжал: - Не хочу в детдоме! Сказали, на двое суток, а чего не выпускают!

–  Не хочешь жить в детдоме?

–  Не хочу!

–  Так зачем живешь?

Мой спокойный вопрос его озадачил, и он опять понизил голос:

–  Так меня забрали...

–  Кто тебя забрал? Воспитатель? Заведующая?

–  Милиция.

–  Значит, ты сидел дома, читал книжку, а милиционер пришел и забрал тебя?

–  Хо! "Дома"... Не дома, а на базаре,

–  А, понимаю: ты пришел на базар за покупками, а тебя милиционер забрал?

–  Да не за покупками...

–  Ах, не за покупками? Ну, вот что: убирайся отсюда.

–  Куда?

–  Куда хочешь. Всем надоело и опротивело, что ты тут вопишь. Уходи.

Не испуг, не злость - величайшее недоумение отразилось на его лице.

Неловко, боком он попятился к двери.

Не обращая внимания на человека в слишком длинных брюках и слишком широком пиджаке - он попрежнему сидел у окна, покуривал, щурился и тоже демонстративно не замечал меня, - я вышел во двор.

Постепенно ребята стали кружить около меня на все более близком расстоянии. Кроме Петьки и мальчугана с глазами зайчонка, за мною следовали еще человека три-четыре, в том числе и Коршунов. Другие то и дело появлялись в отдалении справа, слева, отставали, забегали вперед. Потом их пути все чаще стали невзначай скрещиваться с моими. Со всех сторон на меня с вызовом и любопытством смотрели чьи-то глаза. Наконец один парнишка, подойдя поближе, спросил:

–  Вы будете у нас заведующим?

–  Не знаю. Очень уж мне не нравится ваш хлев.

Мальчишка со всех ног кинулся к спальням. Торчавшие в окнах головы скрылись. Я знал: там сейчас будут обсуждать мои слова.

Каждый, кто сталкивался со мной, считал своим долгом немедля сообщить обо всем товарищам. Что ж, пусть. Пусть придумывают, как отвечать, пусть уговариваются отразить приступ - они живые люди, они задеты. Они собираются отстаивать свою "независимость" - ладно! Добытое в борьбе всегда ценнее.