–  Войдите! - сказал я, недоумевая, кто бы это мог быть.

На пороге стояла незнакомая женщина с небольшим чемоданом в руках.

–  Я воспитательница Артемьева, - начала она торопливо, мягким, словно чуть задыхающимся голосом. - Я уезжала к больному отцу в Тихвин.

–  Зайдите, пожалуйста. Присядьте.

Она села, расстегнула ворот пальто. Блеснул воротничок белой блузки. Из-под берета виднелись темные волосы, в которых заметно пробивалась седина.

И лицо было немолодое, утомленное, с косой четкой морщинкой меж бровей. Ей было, вероятно, за сорок.

Она заметила, что я изучаю ее, косая морщинка врезалась глубже, и голос на этот раз прозвучал сердито:

–  Вы, наверно, считаете, что я больше не должна здесь работать?

Я не успел ответить; легонько пристукнув ладонью по столу, она сказала твердо:

–  Выгоните в дверь - войду в окно. Детдом не оставлю.

–  Но...

–  Не уйду! - перебила она, решив, очевидно, что я хочу возразить ей. Вы, конечно, считаете всех, кто здесь работал, виноватыми. Наверно, вы правы. Но я тут очень недавно. И пускай тоже виновата - все равно, я просто не могу уйти. Я уже привыкла к детям, полюбила их. Мне пришлось уехать, потому что у меня отец-старик тяжело заболел...

Чем больше она горячилась, тем спокойнее становилось у меня на душе.

–  Да что вы, никто вас не гонит! - заговорил я. - Оставайтесь. Только сами видите, какая тут предстоит работа. Воспитатели все разбежались. А я человек новый.

–  Работы, конечно, много. Я знаю.

–  Значит, остаетесь?

–  А о чем же я говорю вам все время! - В голосе ее слышалось такое торжество, словно она отвоевала для себя право на веселый и мирный отдых, а не на работу с сотней необузданных ребят.

–  Вам надо отдохнуть, - торопливо и с явным облегчением продолжала она.- Я пойду. Спокойной ночи. Только вот что: вы не должны думать, что это в самом деле трудновоспитуемые. Дети как дети. Ведь здесь был проходной двор, никто больше месяца не работал. Приходили, уходили один за другим. Я сама работаю меньше месяца, но уверяю вас - дети как дети. - В голосе ее, кроме убежденности, слышалась и тревога: вдруг я все-таки не поверю? Послушайте, - перебила она себя. - а Лобов повторяет свои упражнения?

–  Простите...

–  Ну как же! Лобов Вася. Он половину алфавита не выговаривает, путает "р" и "л"...

–  Ах, Лобов!

Я вспомнил маленького белобрысого мальчика из отряда Стеклова - его речь и в самом деле трудно понять.

Кажется, что рот у него всегда полон горячей каши: вместо "з" он говорит "ж", вместо "с" - "ш"; трудно даже сообразить и упомнить, что с чем он путает и что вместо чего произносит.

–  Упражнения? Нет, я ничего такого не слышал.

–  Вот этого я и боялась. Вы знаете, он начал уже довольно сносно произносить "с" и "з".

–  Вы думаете, он будет говорить нормально?

–  Непременно! Это исправимо, вполне исправимо. Вот я так и знала: все придется начинать сызнова. А ведь обещал: "Вот, честное слово, буду каждый день повторять".

–  Что же он такое должен был повторять?

–  Очень просто... Ох, как глупо! - вдруг спохватилась она. - Вам давно пора отдохнуть, а я...

–  Вы уговариваете меня отдохнуть, а сами, я вижу, устали, - сказал я. Вы что же, прямо с дороги?

–  Да. В Ленинграде узнала о здешних переменах - и сразу на поезд. Сейчас пойду к себе. Я снимаю комнату у Антонины Григорьевны, это тут рядом.

Я взял у Артемьевой чемодан и проводил ее к Антонине Григорьевне - это и в самом деле было неподалеку, за оградой, в какой-нибудь сотне шагов по пути на станцию. Артемьева привычно стукнула в окошко у крыльца.

–  Екатерина Ивановна! Голубушка! - послышался голос, в котором я никогда не признал бы голос нашей суровой, неприветливой хозяйки и поварихи. - А я уж волновалась! Ну, что с отцом-то?

–  Поправился, спасибо. Вот только я его на ноги подняла - и приехала...

Я отправился домой. Прошел мимо стоящего у будки Королева, миновал флигель, столовую. Холодный ветер дул в лицо, разгоняя сон, да мне уже и не хотелось спать. С какой горячностью эта немолодая, усталая женщина отстаивала свое право работать в нашем доме! Неожиданный разговор с нею прибавил мне спокойствия и уверенности.

Вспомнилось: днем, перед тем как дать ребятам наглядный урок мытья окон, я отыскивал в кухне подходящий таз, чтобы развести мел, и тогда-то ко мне подошел тот самый странно одетый человек, что накануне сторожил Коршунова в изоляторе. Мне уже было известно, что это воспитатель Щуров.

–  Прежде, - сказал он без всяких предисловий, - я был по специальности фотограф...

Я не выразил вслух своего удивления и ждал, что последует дальше.

Выдержав небольшую паузу, Щуров закончил внушительно: