Шорох пронесся по классу. Мне показалось: все, кто здесь есть, невольно шевельнулись, подались вперед, словно хотели быть поближе к светловолосому мальчику у стола.

Ганс протянул Софье Михайловне страницу из ученической тетради:

–  Вот письмо, здесь оно расшифровано.

–  "Дорогая жена, дорогие мои сыновья! - прочитала Софья Михайловна. Когда вы получите это письмо, меня уже не будет в живых. Но сейчас я плачу только о том, что никогда больше не увижу вас. Смерть же меня не печалит. Нет капли крови, которая пролилась бы, не оставив следа. Я и все те, кто сейчас здесь со мной, - мы знаем, что жили не напрасно, что посеянное нами с таким трудом, ценой жизни, не пропадет и даст свои всходы. Пускай не скоро, но даст непременно. Я верю в это свято, и вера эта дает мне мужество умереть.

Дорогая Марта, сын моего товарища - мой сын. Прошу тебя, прими Эрвина в свое сердце рядом с Гансом и Куртом. Верю, что мои сыновья навсегда будут преданы делу, которому мы с тобой посвятили свою жизнь.

Целую тебя, дорогой, самый близкий мой друг. Обнимаю тебя и детей".

Софья Михайловна замолчала и опустила руку с письмом. В классе было очень тихо.

–  Вы видите, - снова заговорил Ганс, и голос его дрогнул, - тут не сказано ничего особенного. Но мама объяснила нам, что отец не хотел, чтоб его прощальное письмо попало в чьи-нибудь грязные руки. И он сделал так, чтоб письмо могли прочитать только самые близкие.

–  А где же его мать сейчас-то? - тихо спросила женщина, сидевшая по левую руку от меня. Вязанье давно уже лежало неподвижно у нее на коленях.

–  Тоже в тюрьме, - не оборачиваясь, шепотом ответил Андрей.

–  А брат старший?

–  И брат.

Женщина опустила глаза, медленно покачала головой.

–  О чем перед смертью думал, - сказал старик в первом ряду. - О чужом мальчонке...

Ганс вопросительно поглядел на него, потом на Софью Михайловну. Она перевела.

–  Нет, какой же чужой? - сказал Ганс, поворачиваясь к старику, и даже прижал обе руки к груди. - Он сын товарища, сын друга, понимаете?

Старик выслушал перевод, кивнул и сказал мягко:

–  Понимаю, понимаю, сынок!

Одна из учительниц спросила Ганса о школе. Он стал рассказывать так же просто, как говорил до сих пор.

–  В Германии сейчас всюду страшно, - сказал он под конец. - Там все время боишься. Дома страшно, на улице страшно и в школе тоже страшно. Как будто все время кто-то подстерегает из-за угла. Страшно...
– Он глубоко вздохнул и опять обвел взглядом всех сидящих перед ним. - Но когда-нибудь это кончится. Есть люди, которые все равно не боятся. Они борются. Не может так быть всегда, ведь правда?

И когда Софья Михайловна перевела эти слова, в классе согласно, ободряюще зашумели, от души стараясь утвердить мальчика в этой единственно справедливой мысли: не может вечно длиться такая тяжкая, такая нелюдская жизнь.

А потом (может быть, не только потому, что по-хозяйски, по-человечески хотелось об этом узнать, но и из желания отвлечь Ганса, заговорить с ним о более простом, житейском) его стали расспрашивать, много ли безработных в Германии, как там с едой, почем мясо, хлеб, картофель. Ганс отвечал все так же безыскусственно и с готовностью. Сын безработного, он знал все это не понаслышке; до приезда в Советский Союз и он и Эрвин много лет не чувствовали себя сытыми, они забыли вкус мяса, и, несмотря на все наши старания откормить их и подправить, несмотря на недавний загар, сразу видно было, какой Ганс худой и истощенный.

Окна были широко раскрыты, и в комнату глядела темная, звездная августовская ночь. Ганс все так же стоял, опершись рукой о стол, и добросовестно, подробно отвечал на вопросы. А Иван Алексеевич все чаще озабоченно посматривал на него.

Наконец Ивану Алексеевичу удалось выбрать минуту тишины, и он поднялся.

–  Устал мальчишка, - сказал он про себя и обратился к Гансу: - Спасибо тебе, молодой товарищ!

Софья Михайловна не стала переводить - рука Ганса потонула в широких, крепких ладонях председателя.

–  Большое тебе от всех нас спасибо! - повторил Иван Алексеевич.

Ганс улыбнулся, и по этой улыбке видно было, что он хорошо понял и без перевода.

Потом его обступили - кто гладил по плечу, кто жал руку. Он не успевал оборачиваться и отвечать улыбкой на слова, обращенные к нему.

–  Не жалей, не жалей, что привел! - шепнул мне Соколов.

–  Не жалею, - ответил я.

Мы возвращались в темноте. Звезды горели над нами большие, яркие, и то одна, то другая срывалась вниз. Ганс шел рядом со мной, я обнял его за плечи. Так мы и дошли молча до нашего дома.

42. "А ЧТО ЖЕ ЛЕГКО НА СВЕТЕ?"

Алексей Саввич, Саня и я проходим по классам. На верхнем этаже у нас школа. Четыре комнаты: вторая группа, третья, четвертая и пятая.

Комнаты чисто побелены. Крышки парт сверкают, как антрацит. Славно выглядят удобные учительские столики.

Все это работа самих ребят - и побелка и ремонт парт и столов, а многие из них сделаны наново. На стене - доска, черная, строгая. И высокие чистые комнаты тоже выглядят строго.

–  Скамейки еще мажутся, - понизив голос из почтения к этой строгости, говорит Жуков.