Секунду все молчали.

– Он...
– хмуро начал Тиктин.

– Он больной, совсем больной, - быстро заговорила Анна Григорьевна, вы его простите. Он совершенно...

Гость через плечо глядел молча на дверь, куда вышел Башкин.

– Оппонент скрылся. Так-с.
– Гость вынул папироску.
– Возражать, говорил он, закуривая, - выходит, некому.

– Нет, есть.
– Андрей Степанович громко положил вилку на стол.
– То, что вы говорили...

– Я говорил про язык народа. И в деревнях и в городе - язык один. Вот, вот, - тряс он головой, - это так называемый голос народа!
– И он повернулся спиной и зашагал в угол.

– А стражников в деревне разоружают, бьют!
– Тиктин говорил это зычной нотой.
– Это тоже голос народа?
– и Тиктин дернул бородой вверх.
– Так вот этот-то голос, небось, умеют заткнуть!
– и Тиктин привстал со стула.

– И статистиков, земцев!
– кивал головой очкастый из угла.

– Да-с! этих-то бьют. Под охраной и при содействии власти-с. Власти-с!
– крикнул, уже стоя, Андрей Степанович.
– А стражников, уж извините, самостоятельно-с!

– А во время холеры и врачей! Врачей! Тоже очень-с, очень-с самостоятельно-с!
– и гость зло расшаркнулся и выпятил лицо на Андрея Степановича.
– Врачей-с!

– Мы о разных вещах говорим!
– крикнул Тиктин.

– Я о русском народе, - гость стал боком и руками в карманах подтянул брюки, - а вы о чем, я не знаю.

– А я говорю о правительстве, - Тиктин сел и прямо глянул в лицо жене, - о правительстве, которое устроило массовые убийства в городах.

– А кто в деревнях? В усадьбах? В экономиях? Это самостоятельно? Дух... народный?

– Простите!
– и Тиктин строго взглянул на гостя.
– Простите, Иван Кириллович, я таким способом спор продолжать не стану. Да-да! Просто не стану.
– Тиктин повернулся боком к столу и завертел ложкой в чайном стакане.

В это время Анна Григорьевна вдруг обернулась к открытым в коридор дверям, закивала головой. Она налила стакан чаю, плохо цепляла щипчиками сахар.

– Виновата!
– прошептала Анна Григорьевна и вышла со стаканом в коридор.

– Ничего, Дуняша, я сама, сама снесу, - говорила Анна Григорьевна горничной и поспешными шагами прошла в Наденькину комнату.

Надя сидела с ногами на кушетке, обхватила колени руками. Абажур был низко спущен, но Анна Григорьевна видела, как Надя жевала нижнюю губу. Она поставила стакан на письменный Надин стол. Теперь неживой совсем: пыльная крышка от швейной машинки стояла посреди стола.

Анна Григорьевна села рядом с Надей. Надя глядела в сторону, вверх, прикусила, терла в зубах нижнюю губу.

– Чаю-то стакан выпей, - Анна Григорьевна осторожно взялась за блюдечко.

– Ах, закрой туда двери, всю эту гадость сюда слышно.
– Надя с болью отмахивалась головой.

Анна Григорьевна вышла на цыпочках, вернулась.

– Чего этот болван там орал? В кого стрелять? Ах, чушь, чушь какая! Надя зло била кулачком по коленке.

– Да он несчастный, - шепотом говорила Анна Григорьевна.

– Да, да! Несчастный!
– и Наденька прижала затылок к стене, втянула судорожно воздух.
– Несчастный, несчастный, - Наденька мотала головой, глядела в темный потолок.
– У него голова болит после удара этого. Он забывает... Как мыши, говорит, стали. А он только работать, работать может.
– Надя порывисто всхлипывала и все глотала, глотала горлом.
– А не орать пошлости! Пошлости!
– громко всхлипнула Надя и в тоске метнулась вбок.

Анна Григорьевна ловила ее голову, Надя отбрасывала ее руку досадливым рывком.

– А я не могу! Я дура! Дура, дура!
– вскрикивала Надя, вцепилась пальцами в виски и стукала голову о спинку кушетки. Анна Григорьевна вскочила, бросилась по коридору.

– Дуняша, - тревожным шепотом кричала Анна Григорьевна, - воды!

А из прихожей густым голосом кто-то долбил:

– Эка - повесил! Да вы, батенька, на его месте не десять, а сто человек вздернули бы. Ей-богу! Прямо удивляюсь. Готов даже уважать. Я ж не о системе, я о человеке...

Дуня быстро топала со стаканом на блюдечке, Андрей Степанович тревожно обернулся, не видел протянутой руки гостя.

– Qu'est-ce qu'il est arrive?* Ax, виноват, - обернулся Тиктин, впопыхах схватил руку гостя.

– --------------------------------

* Что случилось? (фр.)

Не потому

ПЕТР Саввич ночевал на новом месте: в своей комнате свою икону прибил в углу. Прибил, перекрестился и уж как свои оглядел белые штукатуренные стены. Кстати и насчет тараканов. Не в общей казарме, а уважение сделали, будто семейному дали комнату. Рука у него, у зятя, видать, есть. Да и не надо бы одолжений-то уж таких-то от него. Вспомнил, как Грунечке он сказал: "Да вот вожусь с твоим стариком. Надзирателем, говорит, губернской тюрьмы, это тебе..." И Сорокин нахмурился на комнату, сморщился на лампочку под потолком. Затолкал сундучок под койку, развязал узел, постелил постель. Сел на кровать, распер руки по сторонам и стал глядеть в пол. И полетели дымом над головой воспоминания. И опять Груня - невеселая все, а тут еще корит вроде. И не надобно, не надобно мне, ничего бы не надобно, и губернской этой. В уголку бы где-нибудь, лапти бы плел или плотву где на речке удил, хоть с десяточек плотвичек, на бережку, сам бы утречком раненько, под вербочкой, и не видит тебя никто, и без греха, и водица утренняя, и рыбка чирк и круги.