Петр Саввич оторвал глаз от пола, обвел серую штукатурку. "Что ж это? Как арестант, в камере словно бы". Петр Саввич даже рот приоткрыл, ворочал головой, и плотным камнем замурована вся серая штукатурка.

Петр Саввич встал, повернул выключатель, полез впотьмах под койку, вытянул сундучок, отомкнул на ощупь, тихонько, как вор, покопал, нащупал бутылку - в числе прочего Грунюшка снарядила, - покосился на мутное окно и стал помаленьку вышибать пробку.

Башкин на извозчике приехал домой Было половина двенадцатого ночи.

– Чаю? Нет, не буду - И через секунду крикнул в дверь - А впрочем, дайте, пожалуйста! Непременно кофею. Очень!
– И Башкин торопливо зашагал по комнате - Не выходить из дому? Или ступать по тротуару, будто волчьи ямы кругом? Скажите, какой Ринальдо!
– громко, на всю комнату, сказал Башкин.

И представлялось шумный угол, прохожие, конки - и вдруг глаза эти, и ноги сами станут вмиг. И глаза все время совались в мозгу, как два дула.

– Марья Софроновна, вы тоже испейте со мной, это ничего, что в капоте. Вот варенье у меня, киевское! Балабуха! Башкин кинулся к шкафу.

– Марья Софроновна! Вы завтра разбудите меня. Рано.

– Благовещенье завтра, чего это?

– Марья Софроновна! Меня хотят убить разбойники.

– Да что вы! что вы?
– хозяйка бросила кофейник на поднос.

– Нет, серьезно. Вот вам крест!
– Башкин перекрестился.

– Какие ж теперь разбойники? Христос с вами! Страсть какая! Вы в полицию скорей.

– А знаете вы, что полиция, эта полиция самая мне сказала?
– Башкин вскочил, заходил - Прямо сказал мне один важный, одним словом, а нас, думаете, не хотят убить? А мы еще все в форме ходим - сами суемся нате, бейте. А вы уезжать! Не смейте, говорят, уезжать.

– И уезжать даже. Полиция?
– Хозяйка привстала.

– Да, сам сам губернатор велел. Когда, говорит, вас убьют мы их и поймаем. А если я сам уеду? Возьму и завтра уеду. Утром?
– Башкин широко дышал и всматривался в лицо хозяйки

Марья Софроновна опустила глаза.

– Да что уж вы, Семен Петрович, и на ночь. Да нет! Не так что-нибудь. Это по ночам, пишут, вот неизвестные молодые люди с резинками. Так вы не ходите ночью Да нет! Нарочно это вы.

Хозяйка махнула сухарем и обмакнула в кофе.

– Разбудите меня завтра в семь нет, в шесть утра. В шесть!
– Башкин притопнул ногой. Башкин вдруг метнулся в сторону - Марья Софроновна! Пожалуйста!
– вскрикнул Башкин - Газету! Сегодняшнюю!

Хозяйка вскочила.

– Несу, несу!

Башкин быстро прихлопнул за ней дверь, схватил трубку телефона, в горячке завертел ручку звонка.

– Раз! два! три!
– задыхаясь, просчитал Башкин и с размаху повесил трубку Он прошагал от телефона в угол. Секунду постоял и вдруг опять рванулся к телефону. Но в этот момент хозяйка распахнула дверь.

– Вот, вот, нашла!
– и совала газету Башкин держал газету в кулаке, как салфетку.

– Говорите скоро конь или лошадь?
– крикнул он хозяйке.

– Да ведь все равно, - и хозяйка глядела, подняв брови.

– Вам, конечно, все равно. Всем все равно!
– крикнул Башкин Убирайтесь!
– Он порвал сложенную газету, швырнул вслед хозяйке.

В шесть часов утра Марья Софроновна постучала в дверь. Потом приоткрыла Башкина не было. И постель не смята.

– Не потому! Не потому!
– говорил Алешка - А ведь главное. И Санька не расслышал, что главное-то так треснул рядом в лузу бильярдный шар. Три бильярда работали, толпа "мазунов" охала, вскрикивала над каждым шаром, и звенела улица через открытое окно - из одного болота в другое!
– слышал Санька.

Алешка пристукнул по столику, по мрамору пивной кружкой.

– Да не торопи!
– Алешка совсем налег на маленький столик, Санька вытянулся, повернул ухо.
– Ведь спокойствие и мирное житие - это значит кого-нибудь подмяли и он уж не пыхтит, а мирно покряхтывает.

И опять выкрики и щелк забили Алешкины слова.

– ...в рассрочку... веревку на себе натянут с пломбой, с гербом... сами себя боятся... Что? что? Санька ничего не говорил.

– Муравейник, что ли, идеал? Песен там не поют. Катилина в муравейнике!
– крикнул Алешка - А остальное судороги страха поют же про разбойника - и рот прикрыл и за карман свой ухватился.

Алешка постучал пустой кружкой.

– Получайте! Пошли - Но официант не шел - и я это насквозь вижу, говорил Алешка в стол - Все разгорожено невидимым этим страхом, - и Алешка делил ладонью столик, - а дух этот из века идет вспыхивает, и у всякого тайком за забором сердце ахнет, вспыхнет на миг.

"О Занд, твой век уже на плахе, но добродетели святой..." Можно дожить в фуражке с кокардой... и без кокарды...

– А Занд кто был? Занд, Занд, я спрашиваю.

– Не знаю. Все хотел у Брокгауза... А это пламя поверх всего.
– И Алешка глянул на Саньку, и вдруг собралось все лицо в глаза, и никогда Санька не видел на Алешке этих глаз - совсем вплотную к сердцу и насквозь всего.
– "Началось, началось у него, - думал Санька, - сам все придвинул к себе без страха. Не как я. Я все жду, что раскроется что-то. Как вот любовь находит" - и Санька смотрел Алешке в глаза, хоть растаял уж взгляд.