— Тогда что…

— Смерти нет, есть Великая Сила, — император смотрел на Вейдера. — Мальчик мой, мальчик. Я-то помню весь твой многодневный бред. Когда ты лежал в жару. Ты много не помнишь сам. Потому что в болезни мир искажается слишком сильно. Хотя в тот момент может казаться, что именно в этом состоянии ты прозреваешь истинную подкладку мира. Болезнь ты свою прозреваешь, а не подкладку. Жар своей головы. Искажение. Не правду. Этим пользуются.

— Кто?

— …я сидел с тобой рядом. Ты говорил. В бреду ты говорил. И излучал. На уровне Силы. Я помню всё, что ты говорил. И то, что ты излучал. И моя голова была при этом трезвой.

Вейдер молчал. Очень долго.

— Великий канцлер Палпатин, — сказал он одними губами. — Великий канцлер Палпатин провёл у постели больного падавана Скайуокера две с половиной стандартные недели. Падаван Скайуокер был героем Геанозиса и его жертвой. Но не дело великого канцлера Палпатин проводить у постели больного падавана две недели, пока не наступит кризис. Вы не боялись, повелитель? Себя раскрыть не боялись?

— Боялся. Я за тебя боялся. Эта болезнь была не от раны. От головы. А то, о чём ты бредил, не должна была слышать ни одна живая душа. Тем более в Храме.

— Да?

— Твоя болезнь была в твоих ощущениях. Мыслях. Она называлась боль. А ещё она называлась: невозможность принять то, что уже необратимо. Она называлась смерть матери, твоя болезнь. И я в ней был виновен. Это тоже сыграло свою роль.

— Так что я говорил тогда? — резкая усмешка. — Если на трезвую голову?

Палпатин вздохнул.

— Ты знаешь.

— Нет. Скажите, пожалуйста, вы.

— Ты плакал, — ответил Палпатин сухо.

— Простите.

— Звал мать, плакал, — размерено продолжил император. — Это была, скажем, твоя обращённая в прошлое часть. Ребёнок, который потерял маму. Была и другая. Жёсткая, яростная, непримиримая. Она через боль проламывалась в паутину мира. Его структуру. Будущее. Силу. И ты прорвался. Ты это видел. Ты это знал. Ты это почувствовал. Внешне это было похоже на то, будто тебя ломал огонь. А ты шёл в него. Тот, изнутри…

Император замолчал, прерванный резким звуком. Это было похоже на ругань. Или на чьё-то имя.

— Говорите дальше, — потребовал Вейдер.

— И этот огонь расчистил завалы будущего. Но всё будущее, которое ты видел, было под знаком твоего огня. Твоей боли. И вот я думаю, — император в упор взглянул на ученика, — Ты прозрел — или убедил себя? Увидел или сконструировал? А потом действовал так, как будто это единственный путь и выход?

Может быть и такое. Будущее многовариантно. А ты убедил себя, что нет никаких вариантов. Потому что то, что ты видел, казалось твоему воспалённому сознанию отпечатком достоверности. Такое может быть.

Вейдер встал. Если бы кто-то сумасшедший оказался сейчас рядом, он точно знал, что лорд Вейдер приготовился убивать. Вряд ли императора. Возможно, он сейчас всего лишь грохнет синеватым свечением Силы во все стороны. И не останется никого живого.

А потом Вейдер сел.

— Старый вы маразматик, — сказал он. — Психолог, расчленитель. Сволочь вы старая. Спасибо. Я бы этого себе не сказал. А надо. Надо учитывать и это.

— Прошлое не вернёшь, — сказал Палпатин устало. — Но мы владеем будущим. По крайней мере, до тех пор, пока оно не наступило. Мы говорим о нём или молчим. Из нашего молчания вырастает наша судьба. Она играет нами до тех пор, пока мы ей это позволяем. А позволяем мы просто. Нашей трусостью. Нашей слабостью. Пасованием перед болью. Мы должны знать. Это единственное, чем мы владеем. Знать…

— И знание сделает нас свободными? — кривой оскал.

— А что ты издеваешься? Так оно и есть. Когда ты знаешь о себе всё, ты можешь распоряжаться собою.

— Ой ли?

— Я говорю о настоящем знании. А не об иллюзии самокопания.

— А вы?

— Я такой же. Психика иногда не выдерживает. Но приходится её заставить. Натренировывать.

Вейдер кивнул.

— Думаете, я мог в своём роде запрограммировал себя на свою условно говоря судьбу?

— А почему условно? Судьба — это жёсткая программа действий, вытекающая из заданного алгоритма. Что задал, то и… Впрочем, не так примитивно. Но твоя боль касалась только боли. Боль из прошлого показала такое же будущее. И хоть корни этого будущего лежали глубоко в тысячелетиях, кто знает…

— Мы разговариваем с вами, как…

— Два идиота, — сказал Палпатин.

— Я хочу сказать: заумных философа-форсьюзера.

— Так это одно и то же.

Усмешка.

— Утешили.

— Стараюсь.

— Вы ничего нового не сказали, — произнёс Вейдер, глядя на Палпатина. — Будущее всегда растёт корнями из прошлого. Это примитив.

— Да. И очень красивый постулат. Скажешь, и умным себе покажешься. Только на сейчас, Вейдер, это всё имеет отнюдь не философскую форму. Вот наше прошлое. Оно по сути ужасно. Вот наше будущее. Мы чувствуем, что оно принадлежит не только нам. Вот наше настоящее. Все нити из прошлого. Все конструкции настоящего. Все конструкции прошлого. Игра построена по стандартной схеме, мой мальчик. Как бы ни гениален был игрок. Разгадаем его метод в прошлом — предотвратим его вмешательство в будущее.

— Так всё-таки думаете, что кто-то…

— Кто-то! Весь мир. Мир, как совокупность воль всех живых существ.

— О загнули.

— Так это и есть, Вейдер ты мой — Великая Сила.

Тёмный лорд засмеялся.

— Что ты? — спросил император с любопытством.

— Философ вы, философ…

Палпатин уловил особые нотки в голосе у ученика.

— Да, — ответил он. — Также и философ. Помимо того, что практик. Но ты же знаешь: я всегда любил рассуждать. Что в этом необычного?