К сожалению, широченные плечи и пунцовая бритая башка господина под названием mister Petroff в силу своей непрозрачности исключали всякую возможность увидеть говорящую. Я сделал шаг в сторону.

Антарктически белая блузка, кипенное обрамление ворота и волосы, закрученные на затылке тугой лоснящейся коброй, придавали Кларе вполне деловой, административно-хозяйственный вид, что, впрочем, совершенно ее не портило: глаза так же сияли, а улыбка наводила на смутные воспоминания о каких-то музейных полотнах.

Мister Petroff шумно фыркнул, недовольно передернул подбитыми ватой плечами и, что-то пробормотав, двинулся к дверям бара.

Улыбка мгновенно истаяла, уступив место выражению усталости и досады, губы шевельнулись, и я голову бы дал на отсечение, что Клара прошептала именно “козел!”. Когда перевела взгляд, я оказался для нее совершенно неожиданным явлением, и добрую секунду она смотрела на меня, не узнавая. Потом вскинула брови.

– Вот тебе раз!

Я развел руками.

– Да уж. Вы здесь работаете?

Кажется, ей не хотелось в этом признаваться. Но, поскольку деваться было совершенно некуда, нехотя кивнула.

– Тогда у меня к вам дельце, – сообщил я. – Я постояльца привез. С кого спросить комиссионные?

Клара улыбнулась – слава богу, уже не так ослепительно, как только что делала это по казенной надобности.

– Лично я – последний человек, с которого вы их можете потребовать.

Где он?

Я указал на Роджера, наблюдавшего за нами со стороны, и они тут же залопотали по-французски насчет мелких формальностей гостиничного дела.

Когда мы шагали к лифту, Роджер выглядел необыкновенно задумчивым. Я любил этого сутулого и седого чудака. По части наших занятий с ним мало кто мог потягаться. Он покорил Старый Свет, большую часть

Нового и относился к своим успехам с завидным презрением. Репутация кудесника и мага жгла ему нутро, и он делал все для того, чтобы выглядеть наконец тем, кем он, на его собственный взгляд, являлся в действительности: то есть низким, растленным типом, всегда готовым опуститься до самых последних степеней распущенности. Я немного знавал людей с таким нежным и чувствительным устройством души. Что же касается его образа, то шокирующие эскапады, отголоски которых подчас доносились через общих знакомых, в глазах публики лишь делали волшебное искусство мэтра еще более удивительным.

– Так вот, – сказал он, когда мы встали у окна его номера, за которым марево огромного города уводило взгляд к самому горизонту.
–

Ты должен на ней жениться.

Я чуть не подавился орешком.

– Неужели? Вроде бы я еще не сделал ничего такого, что столь категорически меня бы к этому вынуждало…

– Не смейся, – со вздохом сказал он. – Поверь мне. Она – твое счастье. Поверь.

И так грустно посмотрел, что я не нашелся с ответом.

Буфет почти пуст. Справа у окна сидит Шурец. Его соседом по столику является какой-то толстобрылый господин в полковничьем мундире.

Должно быть, задумка у них была такая: после с блеском проведенного левого сеанса это дело благородно спрыснуть. Шурец-то ведь один из лучших, и попасть к нему, минуя законную очередь, встает в копеечку

– если, конечно, ты не министр здравоохранения… А лучшего места, чем спрыснуть удачный сеанс, не найти: неяркий свет, чистая барная стойка, мягкая, очень мягкая музыка. Довольно богатая кухня для столь миниатюрного заведения, коньяки в ассортименте, французские и итальянские вина. Улыбающаяся Маша и ее зеленоглазая напарница Фая услужливы и аккуратны. Цены не в пример ниже, чем в самой рядовой забегаловке за пределами Анимацентра… Так где же еще расслабить аниматору его скрученные клубками нервы?

– О! – восклицает Шурец, завидев меня в дверях. – Вот пусть и Бармин скажет!

Толстобрылый поворачивается ко мне (всем телом поворачивается, поскольку шея у него отсутствует напрочь). Судя по его смущенно-умильной роже, он испытывает трепет и чувство законной гордости – ведь в святая святых попал, в самое логово!..

Да, большинство непосвященных относится к нашему брату со справедливым благоговением. Лишь немногие отщепенцы норовят, не имея на то никаких оснований, встать на одну ногу: ты же понимаешь, только стечение обстоятельств помешало мне тоже сделаться аниматором; да я, собственно, и не хотел; а вот захоти я чуточку, пошевели пальцем в нужном направлении – так все и сложилось бы самым замечательным образом. И тогда именно на меня было бы обращено всеобщее внимание, а вовсе не на вас, шарлатанов…

Вдобавок подобная публика еще и по-кулацки недоверчива; во всяком случае, разъяснить, что вовсе не аниматор управляет даром, а, напротив, дар берет его как щенка и бросает в ту воду, которая глубже, облекает в ту форму, которую находит подходящей, – разъяснить им это не представляется возможным: они только хитро подмигивают, слушая: ишь, мол, чего; сам вон чего, а сам гребет лопатой; расска-а-а-азывай!..

Конечно, толика правды в этом есть: большинство аниматоров и в самом деле люди сравнительно обеспеченные. Кроме тех, пожалуй, кто сакрализирует самое себя, полагая проявления собственного дара чуть ли не божьей благодатью, осенением высших сил (кстати, церковь по сию пору не одобрила аниматорство окончательно; папа разрешил своей пастве вторичную анимацию, но только перед отпеванием, а ни в коем случае не после, каковое условие делает ее практически невозможной; что касается РПЦ, то она в этом вопросе по-прежнему стоит насмерть, будучи убежденной, что правоверный христианин отдавать свое тело в руки аниматора отнюдь не должен, поелику сие есть смертный грех и неизбывное кощунство; в странах ислама разброд и шатание – шиитские имамы категорически “против”, суннитские по большей части “за”; но главную роль играет то, что срок захоронения, предписываемый обрядом