— Не-ет, — проворковала птичка, цепко держа меня за локоть. — Ты мой прекрасный дикарь. Ты — дитя каменных джунглей. Теперь я возьмусь за твое образование. Скоро ты станешь совсем хорошим мальчиком. Вот увидишь…

Я всегда считал, что в семейной жизни самое главное — родство душ. И поэтому очень настороженно относился ко всем своим знакомствам и увлечениям.

Помню, как-то представили меня одной брюнетке. Она была обворожительна. Высокая, стройная, большеглазая. Настоящая Джина Лоллобриджида. Я знаю, таким сравнением принято щеголять, но эта действительно походила на Лоллобриджиду.

Мы гуляли по набережной. Разговаривали. О том, о сем. Я нарочно ввернул слово «эквилинеарность». «Лоллобриджида» не поняла.

— До свидания, — сказал я тогда. — Будет время — позвоню.

Больше мы не встречались.

В другой раз я познакомился с прелестной блондинкой. Она была хрупкая, трогательная и доверчивая.

Помню, мы выходили из кино.

— Не правда ли, весна была какая-то саврасовская? — спросил я. — А море прямо айвазовское?

— Я бы того черненького не бросила, — вздохнула она в ответ.

И хотя это можно было понять, как намек на цвет моих волос, и расценить для себя обнадеживающе, я сказал:

— Всего хорошего. Как-нибудь позвоню. С тех пор мы не виделись.

Наконец, я повстречал ее. Она была… Впрочем, совсем не важно, какая она была.

По случайному совпадению мы гуляли вдоль той же набережной.

— Посмотрите, это же настоящий лермонтовский парус, — сказал я.

— «А он, мятежный, просит бури», — задумчиво процитировала она.

У меня сладко заныло сердце.

— Давайте сядем, — предложил я, чтобы скрыть прихлынувшее вдруг волнение.

— «Дорогая, сядем рядом, поглядим в глаза друг другу»? — тонко усмехнувшись, спросила она есенинской строчкой.

…Я позвонил ей в тот же вечер. Не выдержал.

— Вы еще не спите?

— «Я сплю с окошками открытыми, а где-то свищет звездопад», — зябким трогательным голосом сказала она.

«О, милая!» — я с нежностью прижал к щеке телефонную трубку.

Настало утро, и мы опять встретились.

Я принес ей первые цветы — полусонные, в капельках холодной и прозрачной ночной росы.

— «С цветов, зарей вымытых, сбивая росу, я на руках вытянутых сердце несу», — многозначительно сказала она.

«Рождественский!» — догадался я, проникаясь к ней еще более пылким чувством.

…Через неделю я сделал ей предложение.

— Будьте моей женой! — сказал я и вспыхнул от стыда за банальность и бескрылость этих слов.

— «Нас обручили грозы летние с тобой!» — ответила она знаменитой строчкой Луговского.

И вот прошло два года. Я сижу за столом и дописываю этот рассказ. Входит она. Смотрит на испещренные листы и понимающе говорит:

— «Еще одно, последнее сказанье…».

Я молча швыряю в нее пепельницей…

— А ну-ка, постой, — сказал Гришкин. — Стой, не дергайся!

И он снял с моего рукава длинную белую нитку.

— Ого! — загоготал Мишкин, — Блондиночка вбабахалась. А говорил — не любишь блондинок.

— А это не он их любит, — встрял Машкин. — Это они его. Чем меньше мы блондинок любим, тем больше нравимся мы им, Хи-хи-хи!

— Минуточку, — сказал Гришкин и стал мотать нитку на палец.

Нитка кончилась на «Л».

— Лена, — сказал Мишкин. — Или Леля. Ну влип ты, старик.

— Да это не он влип, — уточнил Машкин. — Это она влипла.

— Ох, и трепачи вы! — сказал я. — Ну и трепачи. В этот момент подошел мой троллейбус.

— Пока, — сказал я и прыгнул на ступеньку.

— Эй, а нитку! — крикнул Гришкин.

— Оставь себе! — махнул рукой я.

— Везет же некоторым, — завистливо вздохнул Машкин.

— В такого крокодила и влюбилась блондинка.

— Сам ты крокодил! — обернувшись, сказал я. Впереди меня в троллейбусе стояла блондинка. «Начинается! — усмехнулся я. — Хорошо, что этой банды рядом нет».

И стал смотреть в окно.

Лицо блондинки отражалось в стекле. Она была ничего.

Миленькая.

«Интересно, как ее звать?» — подумал я.

Тут парень, стоявший еще дальше, поднял руку с билетами и крикнул: «Я взял!»

Блондинка кивнула.

Муж, — догадался я. — Или жених. Ну что она в нем такого нашла? Правда, высокий. И широкоплечий. Лицо благородное.