— Вот так вот, парень-брат! — молодо воскликнула бабка Зыбуниха. — Выжгла ему гляделки-то!

— Глаза остались, — сказала Фрида. — Он их зажмурить успел. А рожа так сразу и запузырилась. Теперь ходит весь в рубцах — родные не узнают. Хорошо, говорит, что зубы вставил золотые. А то сначала хотел железные—и пропали бы деньги. А золото кислоте не поддается.

— Кислоту где-то люди берут, — задумчиво приподняла брови Зина Никанорова, тоже год назад брошенная мужем и до сих пор еще не отмщенная.

— Берут, — сказала Фрида. — Захочешь — возьмешь… Из-под земли выкопаешь. — При этом она посмотрела на Маню долгим испытующим взглядом.

— Насильно мил не будешь, — робко защитилась Маня.

— А ты пробовала? — спросила Фрида. — Из тебя насильник, я погляжу… Ты вон губы сроду не красила — боялась ему не понравиться. А он взял теперь, да к намазанной и ушел.

— Марея у нас тихая, — поддержала Фриду бабка Зыбуниха. — Другая бы, конечно, не попустилась. Вот я вам, девки, расскажу случай… Жили у нас тоже одни наискосок — семейство. Их только двое и было. Он сам-то, парень-брат, магазином заведовал золотопродснабовским, так у ней чего-чего не было: и отрезы, и полушалки, и польта. Хорошо жили, зря не скажешь. Только и слов, что Петя да Катя, Катя да Петя. Ну, что же, детей нет — почему не жить. Катерина-то все хвасталась: мой, дескать, Петя сто сот стоит… И что ты думаешь, парень-брат? Этот стосотельный-то взял да и спутался с какой-то. Спутался, да ребенка и прижили. Вот он к своей-то Кате и приезжает на подводе — вещи делить. А ей уж раньше соседки переказали, что едет, — она пластом лежит на кровати. А он — вот он тебе, заходит. Ну, говорит, Катя дорогая, парень-брат, пожили мы с тобой хорошо — друг дружку не обижали, а теперь у меня другая жена и ребенок. И уж возчик в дверях стоит — помочь чего вынести.

Катерина-то и отвечает: что ж, Петя, вольному воля, я тебя не держу. Давай, раз такое дело, хоть простимся — поцелуемся. Наклонился он к ней, парень-брат, проститься — она ему возьми нос-то и откуси!

— Господи, кошмар какой! — с радостным испугом визгнула Зина Никанорова.

— Да-а, — продолжила Зыбуниха, насладившись эффектом. — Отсекла ему нос, голубчику. Вот, говорит, Петя, какой ты красивый стал. Иди теперь к своей новой жене — пусть она тебя так полюбит, как я любила.

— Я бы такому не только нос откусила! — взвинченным голосом сказала Фрида. — Я бы ему, змею, уши объела и руки-ноги повыломала! Пусть бы он к своей шмаре боком катился!

— А вот у нас на работе история была… — начала Зина Никанорова.

Маня вдруг поднялась.

— Пойду, — сказала она и плотно запахнула жакетку. — Мой обещался за раскладушкой прийти — надо встретить…

— Надо встретить! — повторила она, как-то диковато глядя поверх голов своих притихших товарок.

— Выжжет она ему глаза, девки! — сказала бабка Зыбуниха, суеверно глядя на дверь и крестясь. — Осподи, осподи, — что делается!..

— Манька-то? — откликнулась Фрида. — У нее не заржавеет. Она, не смотрите, что молчаливая… У нас вон теть Дуся тоже не шибко разговорчивая, а змея — первый сорт.

— Вот вам и тихоня! — охнула Зина Никанорова.

— В тихом-то озере, парень-брат, черти и водятся, — строго напомнила бабка Зыбуниха…

Обстановка в доме была исключительно нервной: Нусик за три месяца до получения аттестата зрелости, несмотря на строгий предэкзаменационный режим, каждый день возвращалась домой после одиннадцати вечера; дважды мама Серафима Павловна, обходя дозором свой пятистенник, спугивала с подоконника Нусиковой комнаты какого-то губастого парня, а один раз захватила в квартире подозрительно чисто одетого электромонтера. Щеголь-электромонтер пробормотал что-то насчет ослабших контактов и поспешил откланяться.

Серафима Павловна наблюдала за ним через щелку в заборе. Электромонтер, выйдя за ворота, облегченно, как показалось Серафиме Павловне, вздохнул, полез зачем-то в свой чемоданчик и выронил оттуда не отвертку и кусачки, а готовальню и несколько толстых тетрадей в клеенчатых обложках.

Больше всего маму тревожило окно, в которое запросто можно было шагнуть прямо с тротуара. Мама потеряла сон. Она ставила к дверям Нусиковой светелки раскладушку и по целым ночам слушала — не раздастся ли из комнаты какой-нибудь стук или шорох. В конце концов это бдение ее иссушило, Серафима Павловна взяла молоток и, обдирая колени о неструганую завалинку, заколотила в раму четыре граненых гвоздя.

Молчаливо сносившая все предыдущие мелкие ограничения, Нусик на этот раз устроила бунт. Она заявилась к родителям и, сузив свои красивые глаза, категорически потребовала вырывания гвоздей, пригрозив в противном случае тут же выйти замуж.

— Василий, послушай, что она говорит! — сжимая «иски, закричала мама. — Она хочет меня убить!

Анкл Вася, родной дядя Нусика, в прошлом цирковой борец, принимавший энергичное участие в судьбе племянницы, сбычив шею, прохрипел, что он переломит хребет любому негодяю, который осмелится… В это можно было поверить: давно оставивший арену анкл Вася весил сто сорок килограммов. Когда он ходил по дому, половицы под ним явственно прогибались.

— Анна! — трагическим голосом сказал интеллигентный и болезненный папа Эрнест Пименович. — Если это случится — я повешусь. Так и знай.

Нусик, однако, не вняла предупреждениям и на другой же день привела домой жениха. Таковым оказался статный моряк с косыми полубаками и кокетливо расположенной золотой фиксой. Вряд ли это был всамделишный жених. Скорее всего, он выполнял роль подставной фигуры для конкретного запугивания несносных родителей. Однако, действовал моряк весьма правдоподобно. Он красиво напрягал грудь и снисходительно говорил остолбеневшим анклу Васе и Серафиме Павловне «папаша-мамаша».