Маркиза усадила Элизабет подле себя, а Дарси сел позади них. С его места он мог смотреть на сцену и на профиль своей жены. Остальная часть пьесы была очень смешная, даже Дарси смеялся. Под конец представления, к большой радости зрителей, на сцене появился мистер Гловер.

— Миссис Джордан оказала мне и всем нам, здесь присутствующим, большую честь, согласившись исполнить новый романс, — объявил он, и его слова потонули в восторженных аплодисментах, всколыхнувших зрительный зал. — Слова романса — мои… — он поклонился в ответ на новую волну рукоплесканий, — а музыке я обязан композитору, пожелавшему остаться неизвестным. Романс называется: «Плененная птаха». И вместе мы посвящаем наш романс «Даме с темными, темными очами».

Элизабет побледнела. Она почувствовала на себе испытующий взгляд мужа и оглянулась через плечо, но не смогла встретиться с ним глазами.

Мистер Гловер низко поклонился в направлении ложи маркизы, и ее милость ответила ему кивком.

— И какая такая дама с темными глазами, мистер Гловер? — раздался голос из задних рядов партера.

— Кто эта дама, сэр? Этого я не могу вам сказать. — Прядь черных волос по-театральному упала на его глаза, когда он смотрел на зрителей.

— Не та ли, что ты видишь в зеркале? — крикнул другой голос. Внизу грубо загоготали, с балконов раздавалось хихиканье. Гловер неподвижно замер, не скрывая тревоги. Какой-то предмет приземлился у его ног.

— Уходите, мистер Гловер, — прошипел управляющий. Он наткнулся на крылья пронесшейся мимо него миссис Джордан.

— Пухлая видать, птичка, — засмеялся кто-то. — Такую не так-то сложно и поймать.

— Тише!

Стоило маленькой кругленькой актрисе запеть, как две тысячи душ, зачарованные ее голосом, начали страдать вместе ней:

Элизабет и Фицуильяму пришлось в шумной толкотне, среди людей, покидающих театр, дожидаться возможности спуститься по лестнице. Так стояли они под руку, и минуты показались часами. Прикосновения раздражали, так как кругом теснились знакомые; молчание воспринималось еще тяжелее, из-за постоянной необходимости беседовать с другими. Наконец толпа рассосалась, и они спустились.

Дарси забрался в карету и сел около нее. Он сидел неподвижно, карета тоже не могла продвигаться через запруду из таких же экипажей и стояла на месте. Весь ее гнев, вызванный его отказом принять ее друзей в Пемберли, накатил на Элизабет с новой силой. Удвоенной, нет, утроенной силой, из-за его реакции — он молчал, но она все чувствовала — на то, что мистер Гловер посвятил свой глупый романс ей, хотя никто во всем Лондоне, кроме них, не мог знать, на кого ссылался комедиант. Она подавила зевок. Эти последние несколько вечеров казались нескончаемыми.

Он поглядел на едва видимый в полутьме кареты силуэт жены. Ему пришло в голову, что он совсем ничего не знает о том, как ведет себя Элизабет у леди Инглбур. Не знает. Как не видит теперь ее лица. Какая она там, в том знаменитом салоне? Что говорит? Искренняя и счастливая, такая, какой казалась в разговоре с леди Инглбур в театре? Или холодно-учтивая? Или кокетливая и подтрунивающая? Зачем ей нужны все эти люди?

— Что эти люди значат для тебя, Элизабет? — спросил Дарси и сам не ожидал, как резко прозвучит его голос.

— О ком ты? О леди Рирдон? Миссис Фоксуэлл?

— Ты прекрасно знаешь, о ком я говорю; я спрашиваю о маркизе и всей ее свите.

Ее ответ не ударил, но обжег его своим холодом:

— Если вспомнить, что это ты побуждал меня искать расположения леди Инглбур, я скорее должна спросить, что она значит для тебя и как много.

Справедливая реакция, если учесть факты, но несправедливая по отношению к его чувствам.

— Несомненно, я желал и просил вас принять ее дружбу. Согласен, маркиза оказалась полезной, и тебе, Элизабет, и нам обоим.

— Но, Фицуильям, разве это не требует возмещения? Похоже, маркиза тоже ждет от меня пользы, хотя я смутно представляю, чем могу оказаться ей полезной.

— Будь полезной ей, в этом нет ничего предосудительного. Но вся эта ее свита… все те, кто танцует под ее дудку… Они невыносимы, я их презираю, я совсем не доверяю им.

— Но подумай, как одно может быть без другого? Маркиза дорожит своими протеже и вовсе не заставляет их лебезить перед ней и подхалимничать, как некоторые другие известные нам титулованные особы.

— Поскольку я поплатился благосклонностью своей тети из-за своего отношения к тебе, этот выпад абсолютно не оправдан, — сухо, через силу, проговорил он.

— Я не называла имен, хотя признаю: мое замечание легко может быть истолковано именно как ссылка на ее милость. Но сейчас она для меня как символ или отвлеченное понятие. — Она повернулась к нему в темноте. — Кто или что именно сейчас вызвало твое неодобрение? — Ее слова будто вскрывали гнойник.

Он немного подумал:

— Я желаю знать, что такого было в твоем поведении с мистером Гловером или мистером Уиттэйкером, что позволило им подобные бесцеремонные вольности.