С. Г. Горчакову (ставшему впоследствии торгпредом в Италии), вызвать их обоих note 256 вместе и разнести их в пух и прах. Это на некоторое время помогало, но через несколько дней начиналось то же самое.

Правда, Харьков был в общем довольно без­обидный парень. Но не таков был Степанов. Человек уже лет за тридцать, из семинаристов, окончивший курс юридического факультета, суеверно религиозный, он был крайне честолюбив. Он считал себя обойденным жизнью и носил в своей груди массу озлобления. Казалось, это был человек, которого высшей ра­достью и счастьем было причинять зло ближнему. Как комиссар и начальник над беззащитными офицерами, все людьми бесконечно высшими его во всех отношениях, он вечно старался сделать им какую-нибудь га­дость. Он был груб, мелочно придирчив, бестактен, лез к ним со своими полными бессильной злобы замечаниями и угрозами, — бессильной, так как, быстро раскусив его натуру, я не давал ему повадки и держал его очень строго, не позволяя ему по собственному его усмотрению налагать каких-нибудь взыскания на офице­ров. И тем не менее у него вечно выходили с этими офицерами резкие столкновения, по поводу которых мне приходилось вмешиваться…

Но, как оно понятно, грубый и резкий с теми, кто от него зависел, он был до приторности угодлив и искателен в отношении высших. Скрывая, хотя и не­удачно, клокотавшую в нем злобу, он перед высши­ми держался так, что сравнение его с маленькой про­тивной собачонкой, стоящей на задних лапках, не в обиду собакам, всегда вставало предо мной, когда мне приходилось говорить с ним. И чувствовалось все вре­мя, что, будь у него возможность, он впился бы в меня, note 257 как клещ… В разговоре он постоянно употреблял солдатские выражения "так точно", "никак нет", "рад стараться". И при объяснениях с начальством он ста­рался придать себе выражение какого то радостного сияния и точно млел от тайного восторга и счастья. Но это был скверный человек… Вот один эпизод. Как то после обычного доклада, он принял сугубо невинный вид. Зная его обычаи и повадки, я не сомневался, что сейчас последует гадость…

— Это все, Владимир Александрович? — спросил я его.

— Никак нет-с, Георгий Александрович, — отвечал он по-военному, держа руки по швам. — Разрешите доложить, крайне важное дело-с… Осмелюсь до­ложить, что полковника Т-ва следует представить в ЧК к расстрелу-с…

Я знал этого офицера академика, толкового и заслуженного, хорошо воспитанного, умного и талантливого. Я его в свое время назначил помощником и заместителем Степанова, который ненавидел его мелкой зло­бой маленького озлобленного существа к высшему его. Но это было в первый раз, что он в своей злобе дошел до такого градуса.

— Что такое?.. к расстрелу?.. — переспросил я, не веря своим ушам.

— Так точно-с, Георгий Александрович, — томным ласковым голосом с улыбочкой отвечал Степанов, глядя мне прямо в глаза своими большими го­лубыми глазами каким то просветленным взглядом, от которого становилось вчуже страшно. — Так точ­но-с, разрешите представить его к расстрелу-с…

— Да, понимаете вы, что вы говорите!?.. внутренно note 258 содрогаясь особенно от такого ужасного "с" на конце этого звериного слова, сказал я. За что?.. что он сделал?..

— Так что, Георгий Александрович, позвольте доложить-с… В прошлом году Т-в купил себе осенью толстую фуфайку на Сухаревке, за двести рублей-с…фу­файка ничего себе, хорошая, — слов нет-с, он тог­да же еще всем нам ее показывал… А так что третьего дня он обменял ее на фунт сливочного масла… а масло то нынче стоит две тысячи рублей-с за фунт… Значить, это явная спекуляция-с, потому в десять раз больше-с… Так что по долгу службы-с я и докладываю вам — разрешите представить его к расстрелу-с…

С глубоким стыдом вспоминаю, что я не мог, не смел сказать этому, по выражению Салтыкова "мерзав­цу, на правильной стезе стоящему", кто он и что представляют его слова, не посмел сказать ему — "замол­чи, гадина!.." Ведь он был коммунист, полноправный член нового сословия "господ", а Т-в — офицер, т. е. человек, самым своим положением уже находившийся под вечным подозрением в контрреволюции.

Не смел, ибо боялся озлобить этого полноправного "това­рища" и еще больше боялся вооружить его против беззащитного полковника… Меня душил гнев, меня души­ло сознания моего бессилия и желание побить, изуродовать этого человеконенавистника. А в уме и душе было од­но сознание необходимости во что бы то ни стало защитить бесправного человека… И с нечеловеческим усилием воли, сдержав в себе желание кричать и топать ногами от бешенной истерии, подступившей к моему горлу, я стал резонно и спокойно, деловым тоном до­казывать Степанову, что предлагаемое "наказание" не note 259 соответствует "проступку". Я говорил о самом Т-ве, об его многочисленной семье, о его нужде… Боже, сколь­ко ненужных, лишних и таких подлых слов я должен был произнести. Я вспомнил, кстати, что Степанов (еще одна из гримас современности!) был край­не и суеверно религиозен — в то время это не пресле­довалось — вечно ходил в церковь… И я говорил с ним доводами от религии, приводил ему слова Спаси­теля… Был великий пост. Степанов собирался говеть и я напомнил ему, что он должен, прежде чем исповедываться, "проститься с братом своим"…

И мне удалось в конце концов повернуть дело так, что Степанов стал униженно просить меня про­стить его…

Больше вопрос о расстреле Т-ва не поднимал­ся. Но это не мешало Степанову вечно лезть ко мне со всякого рода доносами на «вверенных» ему офицеров. По положению, я, как нарком, имел право своею вла­стью подвергнуть любого из служащих моего комиссариата аресту при ВЧК до двух недель. Конечно, я никог­да не пользовался этой прерогативой. Степанов одолевал меня своими рапортами, в которых он "почтительнейше" ходатайствовал предо мной об аресте то­го или иного из офицеров и, несмотря на то, что я на всех этих рапортах неизменно ставил резолюции "от­клонить", или "не вижу оснований", он неустанно надоедал мне ими.

Общая разруха и связанный с нею застой во всем, хотя и косвенно, но радикально повлияли и на деятель­ность палаты мер и весов, находившейся также в моем ведении. Во главе палаты стоял выдающейся ученый, профессор Блумбах, довольно часто наезжавший из Петербурга в Москву для докладов мне. Немолодой уже, note 260 пуритански честный и чистый человек, живой и не падающий духом, несмотря ни на что, Блумбах представлял собою законченный тип ученого, преданного только науке и великого гуманиста. И в то время всеобщего полного бедствия кругом, он не уставая высоко держал свое знамя ученого.