Рыков, во всяком случае, представляет собою крупную фигуру в советском строе. Хотя наши отношения с ним не выходили за пределы чисто официальных, у меня создалось на основании их вполне определенное мнение о нем. И я лично считаю его человеком крупным, обладающим настоящим государственным умом и взглядом. Он понимает, что время революционного напора прошло. Он понимает, что давно уже настала пора сказать этому напору "остановись!", и приступить к настоящему строительству жизни.

Он не разделяет точку зрения о необходимости углубления клас­совой розни и, наоборот, является сторонником смягчения и полного сглаживания ее, сторонником полного уравнения всех граждан, — иными словами, сторонни­ком внутреннего умиротворения страны. Поэтому он враг того преобладающего значения, которым пользу­ются в СССР коммунисты, эта новой формации привилегированная группа — сословие, напоминающее своими бессудными и безрассудными поступками, своею безна­казанностью, какие бы преступления они не совершили, note 290 былых членов "союза русского народа", которым, как известно, все было нипочем. Человек, очень умный и широко образованный, с положительным мышлениeм, он в советской России не ко двору. И понятно, он не может быть "сталинцем", не разделяет безумной политики "чудесного грузина", толкающего наше отечество в глубокую пучину катастрофы, всей глубины, всего ужаса которой мы и представить себе не можем. И понятно поэтому, почему правящая клика считает его не своим, чуждым себе, ибо его позитивное мышление не могло не привести его к сознанию необходимости оста­новиться на достигнутых и завоеванных позициях и, окопавшись в них, стать на путь творческой работы по восстановлению России. А это сознание не могло не привести его к тому, что на советском языке называется "правым уклоном".

Я лично знаю Рыкова очень мало. Но то, что я знаю о нем, говорит за то, что это лично честный человек. И это я могу доказать тем известным мне фактом, что в то время, когда громадное большинство советских деятелей, не стесняясь пользоваться своим привилегированным положением, утопали и утопают в роскоши и обжорстве, Рыков, страдая многими болезнями, просто недоедал. И вот, когда я был в Ревеле в качестве уполномоченного Наркомвнешторга, один из моих дру­зей — с гордостью скажу, что это был Красин, к ко­торому Рыков относился, как я выше сказал, крайне враждебно и который просил меня не выдавать его — обратился ко мне с просьбой послать Рыкову разных питательных продуктов (Теперь, когда Л. Б. Красина нет в живых, я позволю себе нарушить эту небольшую тайну, которая вносит известную черту в характеристику покойного.. Несмотря на вражду, Красин, по-видимому, ценивший Рыкова, как государственного деятеля, позаботился о нем. — Автор.).

По словам Красина, Рыков note 291 был болен чем то вроде цынги, осложненной ревматизмом, малокровием и крайне нуждался в усиленном питании… Но Рыков не хотел пользоваться своим положением (в то время был жив Ленин, ценивший Рыкова, Ленин, который и сам заслуживал бы обвинения в "правом уклоне" — вспомним введение "нэпа") и предпочитал подголадывать, хотя по своим болезням имел право на улучшенное питание… Я знаю, что о Рыкове говорят, как об алкоголике. Но странно то, что я за все время моей советской службы слыхал кучу рассказов о роскошной жизни, кутежах и оргиях разных советских чиновников, но никогда ни от кого не слыхал, чтобы среди них упоминалось имя Рыкова…

Но возвращаюсь к Андреевой. Вскоре после сво­его назначения она из Петербурга приехала представить­ся мне. Она, очевидно, нарочито была очень скромно одета, пожалуй, даже с нарочитой небрежностью.

— Вот и я, — с театральной простотой и фа­мильярностью сказала она, входя ко мне. — Имею честь представиться по начальству…

Я ответил ей очень вежливо, но без всякого поощрения взятого ею тона. Она поняла это и сразу стала серьезна.

— Хотя мы с вами и не знакомы, — продолжала она, — но я вас хорошо знаю по рассказам Леонида Бо­рисовича и Алексея Максимовича… Вообще мы, старые коммунисты, хорошо знаем друг друга…

— Ну, я то вас хорошо знаю по моей службе в note 292 Контроле Московско-Курской железной дороги, — ответил я, — когда я находился под начальством вашего мужа Андрея Алексеевича Желябужского. Помню, вы устраивали в Контроле спектакли и балы, на которые все подчиненные вашего тогдашнего мужа обязаны были являться, внося, кажется, по рублю… И вы блистали на этих балах, как королева: вы посылали секретаря Лясковского, как вы знаете, проворовавшегося, к тем, ко­го вы хотели осчастливить, с объявлением что желаете с ним танцевать… О, я вас очень хорошо помню… Но о том, что вы коммунистка, да еще старая, я и понятия не имел…

Все это я сказал не без ехидства. (Марья Федоровна Желябужская (по сцене Андреева, впоследствии жена Горького) была бичом служащих Контро­ля, начальником которого был ее муж и на который она вместе с ним смотрела, как на свою вотчину. Служащие должны были по ее поручению бегать к портнихам, модисткам и пр. и постоянно были заняты перепиской для нее ролей. Служащие же уплачивали ежемесячно врачу, которым не могли пользоваться, но который зато два раза в неделю являлся к Желябужским, как их домашний врач… Вообще это была скандальная пара…. Описание их похождений могло бы составить интересную страницу в воспоминаниях о чиновничьем быте… Это не входит в тему моих настоящих воспоминаний и упоминаю я об этом лишь вскользь, чтобы дать понять читателю, из кого состоят "старые коммунисты". — Автор.).

Она покраснела и сильно смутилась. Я предложил ей перейти к делу и она стала читать мне написанный в петербургском отделении рапорт о приеме ею в свое ведение отделения. Мне часто приходилось видаться с нею и, само собою, как комиссар, она ничего не стоила — орудовали за нее секретари… Но она, как из­вестно, сделала карьеру…

Перед Новым Годом все ведомства, в силу note 293 закона о монополии торговли, представили в Наркомвнешторг свои требования на заграничные товары. Эти сметы поражали своими чисто астрономическими суммами (на­поминаю об обесценении рубля). Требования были обшир­ны и, в виду блокады, представляли собою лишь академический интерес — контрабанда, конечно, не могла их удовлетворить. Происходили совещания с представителя­ми заинтересованных ведомств, проверялись списки необходимых товаров. По тому времени это была совер­шенно бесполезная работа.

Но, просматривая эти списки, я случайно заинтере­совался тем, что военное ведомство требовало на какие то колоссальные, даже по тому времени, суммы лент для пишущих машин и вставочек для перьев. Совершен­но случайно я встретился с одним инженером, кото­рый сказал мне, что машинные ленты он может из­готовить в нужном для всей России количестве домаш­ними средствами, а также и вставочки для перьев. Через несколько времени он доставил мне приготовлен­ный им образец ленты и представил смету, по кото­рой выходило, что каждая лента обойдется всего в 67 советских рублей. По тогдашним временам эта цена казалась до смешного ничтожной, ибо в требовании военного ведомства они оценивались несравненно выше. И для производства всего необходимого количества лент требо­валось всего около трехсот пудов льняной пряжи, око­ло десяти пудов краски и еще кое-каких материалов. А вставочки он брался сделать из папье-маше, для че­го ему требовалось несколько сот пудов бумажной ма­кулатуры…