Веселье кончилось.

На другое утро они проснулись больные и вялые. Весь день лежали и пили воду. К вечеру Одутловатов сварил макарон, ели с отвращением, но с чувством долга: жить надо, питаться надо.

Потом два дня существовали впроголодь, потом Одутловатов получил пенсию, решили сначала купить продуктов впрок: крупы, вермишели, маргарина — того, что попроще, подешевле.

А остальное, естественно, прогуляли.

К исходу недели пребывания у дяди и племянника Гоша заболел. Лежал в поту, дрожал, все время просил пить. Лечили аспирином — других лекарств не было.

К ночи Гоше стало совсем худо, он стал горячим, губы обметало, глаза воспалились.

— Подохнет еще тут, — сказал Кумилкин. — Хлопот не оберешься.

— Надо Татьяне сказать.

— А ей он нужен? Он ей кто? Он ей никто.

— Жили же вместе.

— Это пока он здоровый был и при деньгах!

Но Одутловатов решил все же сходить к Татьяне.

— Твой-то помирает вроде, — сказал он.

— Какой это мой? Нет никаких моих у меня, кроме детей! — отрезала Татьяна. Потом спросила: — А что с ним?

— Температура высокая. Бредит даже.

— Не заразно?

— Откуда я знаю?

— “Скорую помощь” вызывайте.

— Ее вызовешь… Сама знаешь: без прописки у нас и в больницу не берут. Только на кладбище. С биркой на ноге.

— А меня не касается!

— Ну, извини…

И Одутловатов поплелся к дому. Но Татьяна окликнула его:

— Стой!

Она предусмотрительно захватила свою тележку-арбу — и ненапрасно: Гоша не только ходить, встать не мог. С помощью Кумилкина и Одутловатова Татьяна уложила Гошу на тележку, повезла домой.

Поместила, как и прежде, в сарае.

Три дня Гоше было худо, на четвертый стало легче, температура спала. Лежал слабый, тихий. Регулярно впадал в сон, а во сне что-то бормотал. Татьяна прислушивалась.

— Не виноват я, — жалобно говорил Гоша.

А потом ласково:

— Мамочка, я мыл руки, мыл, мыл… И раму, мама, мыл, мыл…

А потом деловито и строго:

— Ввиду этого перспективы продвижения данного бренда представляются сомнительными!

А потом запел:

— Милая моя, солнышко лесное…

А потом вдруг скороговоркой:

— Gelbe Blumen blьhen beim Birnbaum. Blьhen beim Apfelbaum blaue Blumen?

Лидия, навестившая Татьяну, пившая чай, как всегда, за столом в саду, прислушалась:

— Чего это он? На каком это?

— На немецком, что ли? — предположила Татьяна, сама учившая в школе немецкий и услышавшая знакомые звуки. — Школу, наверно, вспомнил.

Гоша же продолжил — складно и дробно:

— To sit in solemn silence in a dull dark dock

In a pestilential prison with a life long lock

Awaiting the sensation of a short sharp shock

From a cheap and chippy chopper on a big black block.

— А это уже английский, похоже. Слушай! А он не шпион случайно? — ужаснулась Лидия. Ужаснулась, впрочем, без особого ужаса, скорее даже с интересом.

— Если бы шпион, он бы на одном языке говорил.

— А он международный! И потом их так учат, что они все языки знают. Недаром же мне казалось, что он как-то не так по-русски говорит.

— Что значит — не так?

— Ну, слишком правильно. И матом не ругается.

— Уже научился… Он вообще изменился очень, Лида, — горестно сказала Татьяна. — И не в лучшую сторону. Вот поправится — буду избавляться от него.

Но избавиться как-то не получилось. Гоша после болезни присмирел и даже изъявил желание поработать:

— Ты чего-то там помочь просила?

— Если бы ты что умел! Ну, тележку мне на базар отвези.

Гоша повез.

Им встретился Валерий, пребывавший, как всегда теперь, в праздничном настроении.

— Привет живой рабочей силе! — язвительно поздоровался он с Гошей. И похвалил Татьяну: — Молодец, Таня! Умеешь мужиков использовать!

Гоша ощетинился.

— Мужик, тебя не трогают? — спросил он.

— Чего такое? — изумился Абдрыков, считавший себя весьма сильным, хотя жизнь неоднократно доказывала ему обратное.

— А того. Подержи, Таня!

Татьяна машинально подставила руки, принимая тележку, а Гоша шагнул к Абдрыкову, резко толкнул его, и тот бесславно свалился в канаву.

Лежа там, он обиженно кричал:

— Так я тоже сумею! Без предупреждения!

Гоша, смеясь, взялся за тележку и покатил ее.

— Радуется, как дурачок, — пробормотала Татьяна, косясь на него.