Движение в сторону… ещё одно!

— Гхыааа-аааррхааа!!! Ооарррргхххууаа. ккххыыы…ауггххххы… — из последних сил пузырится серой тягучей слюной мой новый знакомец.

— Что?! Не въехал я…, поясни, пожалуйста?! — лёгкий "укол зонтиком".

Людоед теперь даже не пищит. Он «хрюкает», пронзительно «ржавея» рвущимися в резинку от трусов трахеями, словно недельный поросёнок, впервые пытающийся заголосить, призывая в истерике мамку с сиськой.

Крови на утоптанном снегу немного, но его патлы и мои перчатки извазганы ею, — густой и быстро подсыхающей на щиплющем морозце, делая его и без того сальную шевелюру похожей на ошпаренного ежа.

Она зябко пахнет, — прогорклым и кислым нутряным жиром, — и к этой кислоте примешан жар животного ужаса, вырывающегося наружу с каждой каплей этой маслянисто-чёрной, почти оливковой жижи, так неохотно выглядывающей на пугающий её Свет…

У парня крайне безобразное состояние здоровья: налицо повышенная свёртываемость крови и неприлично высокий уровень холестерина…

Я доктор, кто болен?

…Его начинает размашисто, словно в припадке падучей, колотить о землю, и мне стоит немалых трудов следить за рукой, «гоняя» её туда-сюда вместе с его вонючим телом. Он словно старается, а я упорно ему не даю оборвать ту скрипичную по толщине струну жизни, на которой он сам же и висит над разверстой пропастью… В которой бродит, ныряет само в себя, издавая трубные звуки разочарования и жадно, плотоядно вздыхает о его теле, — о своей вожделённой пище, — остро-серое, колючее Ничто…

Но я цепко держу его. И не отдам тебе, чудище бесплотное, пока он нужен мне. Лишь после меня ты сможешь вдосталь насладиться пиршеством над его лохмотьями…

Я всегда втайне гордился своему умению пытать, и ни один ещё не умер на моём гостеприимном "ложе призрачного счастья". Но говорили… О, говорили, и даже пели, все…

…А посему ты или ответишь мне как надо, пидор, или я проведу тут остаток этой распроклятой ночи, и ещё два полных дня, чтобы ты в полной мере вкусил и других «апельсинов» от древа страданий!

Клянусь тебе собственным мировоззрением…

После этого, если ты подохнешь, к тебе даже подходить будет страшно, чтобы прикопать…

Даже твои кореша-людоеды ударятся в покаяние до конца дней.

Или я — не Гюрза, мля буду!!!

— Тихо, тихо, нечисть осклизлая… — я даю ему второй шанс. Шанс реабилитироваться перед лицом Боли.

КАК-ТО НЕЗАМЕТНО ДЛЯ САМОГО СЕБЯ ЕГО ПЕРЕКОШЕННОЕ СТРАДАНИЕМ ЛИЦО ВТЯГИВАЕТ МЕНЯ В СЕБЯ, СЛОВНО ГУБКА ВОДУ…

Нет!!! я ещё не закончил…

Погоди, не спеши оставить нас здесь, на этой поганой, ТАКОЙ ГРУСТНОЙ, поляне… Я ЕЩЁ НЕ ВСЁ СКАЗАЛ ТЕБЕ…

Его тело начинает неровно и слабо сокращаться. Эта боль, парень… Она, и только она истинно и натурально приближает тебя к Началу…

…Ты вышел когда-то из этой боли, и ты принёс её за собой в этот мир, ты научился отнимать жизнь…

Ты урод, парень…, каких мало… но тебе никогда не переплюнуть меня в умении дарить боль…, наказывать…

Наказывать таких, как ты, и тебе подобных…

Вздрогни же ещё раз, прошу…

Покажи же мне ещё раз… и прочувствуй сам, каково это — умирать…

— Напрягись, выдержи всё… и скажи…, ты же можешь… Давай сыграем в эту, последнюю нашу откровенность… — я отрешённо шепчу ему это прямо в грязное, полное коричневой серы ухо… И меня даже не мутит, хотя я не из тех, кто обедает за одним столом с засранцами.

— Дядя… Дядя Шатун… Пожалуйста, не надо… Хватит!!! Ну, хватит с него уже!!! — чей это такой далёкий, словно эхо, и такой горячий голосок будоражит, смеет нарушать мою столь возвышенную, столь искусно и бесконечно любовно выстроенную мною пирамиду наслаждения?!

…Меня кто-то несмело тормошит за плечо.

…Я медленно и так неохотно приоткрываю ничего не понимающе глаза…

— Жук… Это ты… — я улыбаюсь ему блаженно, словно роднее этой рожицы нет мне на всём свете. — Тебе тоже нравится его последний танец?

Тот разве что не плачет. Он стоит перед нами на коленях и тянет, тянет меня от разложенного на снегу тела…

— Дядь Шатун… Не надо… Он же уже уписался!!! — ребёнок напуган сейчас даже больше, чем когда я на его глазах от души «перекрестил» ту поляну…

— Да-ааа?! — до меня, наконец, начинает возвращаться осознание того, что каннибал почти не дышит.

— Тю ты… нет, ну надо ж-же… — головокружение мешает мне говорить связно. И тем не менее я привстаю с несчастного любителя вредного для души мяса.

— Да нет… Брешет… Живой он, Жучище…

И я снова наклоняюсь над ним:

— Ты! Кусок позорного дерьма… Где… мои друзья, — где они? — меня немного мотает. Но это сейчас пройдёт. Пройдёт…

Я присаживаюсь рядом с ним прямо на снег. Только сейчас замечаю, что держу в руке нож. Затылок негодяя пуст. Нож у меня… Он что же, — не ответил?!

Я перевожу мутные глазищи на Жука. Тот готов, по-моему, тут же вскочить и помчаться прочь, даже невзирая на то, что рискует увлечь за собою в погоню всю каннибальскую "рать".