Выпалив все это, Краке подтолкнул мальчугана к зарешеченной двери. Прогремела связка ключей. Толчок — и мальчуган оказался в соседней комнате. Почти сразу же дверь за ним захлопнулась.

Джонни очутился в небольшой комнатке, вдоль стен которой выстроилось много темных металлических шкафов. Нанизанные друг на друга, наверху одного из шкафов лежали форменные полицейские фуражки с большими серебряными кокардами, украшенными орлом и свастикой. К последнему шкафу, стоявшему около окна, было прислонено скрученное знамя со свастикой, доходившее верхним концом древка до потолка.

Джонни подошел к окну, которое до половины было заколочено фанерой и картоном, а снаружи забрано решеткой. Он увидел на улице старика в фартуке, который тащил маленькую ванну с кусками мяса в стоящее напротив здание. Посреди пыльной мостовой все еще лежала, правда, уже сильно искромсанная, мертвая лошадь. Как минимум, человек десять, главным образом старые мужчины и женщины, толпились сейчас около трупа, кромсали и ковыряли его ножами и топорами.

«Где же осталась Нанни?» — подумал мальчик и так сильно втиснул свою голову между прутьями решетки, чтобы лучше осмотреть улицу, что он не смог ничего увидеть. Спустившись в комнату, он удивился тому, что в первую очередь подумал о девочке, хотя его собственное положение было более чем серьезным. «Если вахмистру сейчас удастся связаться с гестапо, тогда жди беды». Жители дома, где жил Джонни с матерью, редко заговаривали о тайной полиции, а если и говорили что, то сперва удостоверялись, не подслушивает ли их кто-нибудь. Само слово «гестапо», как «судебная палата» или же «концлагерь», внушали людям очень неприятное чувство, вернее, даже страх.

«Но почему я не боюсь?» — мысленно спрашивал себя Джонни, перестав ходить взад и вперед по комнате. Он прислушался к далекому орудийному грохоту, который походил на обычную, более чем безобидную грозу. «Подождем — увидим!» — мысленно утешил он себя.

Чуть больше чем через полчаса мальчик услышал бряцание связки ключей, затем заскрипела дверь.

— Ну-ка, давай выходи! — крикнул ему полицейский вахмистр.

Бумаги и скоросшиватели, лежавшие на полу, уже исчезли в изразцовой печи, а обгоревшие остатки разлетелись далеко от дверцы. Джонни видел, что листовка, найденная у него, лежала на письменном столе, а на ней — очки с толстыми стеклами. Тут же находились и другие вещички, которые у него отобрали.

— Садись! — распорядился полицейский и указал ему на кресло. Он осмотрел мальчика с ног до головы и спросил: — Ты голоден?

Джонни растерянно заморгал. Само собой разумеется, что он был голоден. Со времени своей вчерашней встречи с русскими солдатами на городском вокзале он больше ничего не ел. Но подобного вопроса он никак не ожидал от полицейского.

— Не церемонься, — сказал Краке и вытащил из портфеля, который лежал в столе, жестяную коробку с хлебом. Рядом с ней он поставил термос, затем — кружку. Наполнив ее солодовым кофе, он приободрил мальчика словами: — Вот так-то, а теперь принимайся за еду!

Потом вахмистр надел очки. Он действительно плохо видел.

Джонни с опаской потянулся за бутербродом в жестянке. Это был хлеб с маслом, да еще с толстым куском копченой колбасы. Уплетая бутерброд за обе щеки, он обратил внимание, что Краке держит записку Ешке прямо перед глазами. При этом губы полицейского тихо шевелились. Внезапно он начал громко читать:

— «Наш народ нуждается в жизнях своих последних сыновей. Иначе кто же возродит нашу родину? Кто же будет заботиться о наших женах и детях?» — На этом месте он передвинул очки на лоб. — Гм… — сделал он губами и проворчал: — Ловко сформулировано, даже убедительно. Ну, я это слышал еще с тридцать третьего. В пропаганде красных всегда есть что-то убедительное. — Затем продолжал читать: — «Свержение Гитлера, немедленный мир, перестройка нашей родины, установление истинного народовластия — вот наши интересы и цели!» — Вахмистр сунул листок Джонни под нос и спросил: — Откуда это у тебя?

Мальчик чуть не подавился последним куском. Он низко опустил голову, ожидая долгого допроса.

— Без сомнения, ты же не нашел это?

Джонни вновь не ответил.

— Послушай, — сказал Краке и примирительно толкнул Джонни в бок, — ты, очевидно, удивишься, но меня все это не очень-то и интересует. — Кроме того, я вовсе не звонил в гестапо, ты слышишь? Просто набрал номер своего шурина, а он погиб еще в начале марта. Поэтому там некому было поднять трубку. Ты можешь подумать, зачем я взялся за это?

Джонни недоверчиво поднял глаза.

— Ты еще слишком молод, — продолжал вахмистр, — тринадцать лет тебе, да? Ах, даже двенадцать. Ну хорошо, пусть двенадцать лет. Таких еще не отправляют на бойню.

Слова вахмистра тронули мальчика. Но он мысленно спрашивал себя, как бы поступал полицейский, если бы здесь, перед ним, сидел кто-нибудь другой, кто не так молод, ну, например, солдат Густав…

— Бентлер, — выговорил полицейский, — да, если делать, как он предлагает… Он уже имеет кое-что на совести…

— Например, этого Казимира?

Краке пронзил взглядом мальчика через стекла своих толстых очков.

— А ты разве знаешь?..

— Я знаю это от вас, — пояснил Джонни. — Вы же сами называли имя, сразу же, как мы сюда пришли.

— А у тебя неплохая память, — пробубнил вахмистр. — Казимир, молодой поляк, после бомбежки он стащил из разрушенной булочной полбуханки хлеба, так как был очень голоден. Этот табачник донес на него. Он многих отправил на верную гибель. — Краке положил ладонь вертикально себе на затылок. — Раз! — и голову долой. Ох, и натворил же дел этот паскудник! Эта пустышка! Такие, как он, только болтают вздор о каком-то чудо-оружии, которое фюрер бросит в бой. Это должна быть новая бомба или новый вид воздушной торпеды. Где опустится эта штука, там в радиусе тридцати километров все живое будет умерщвлено, так что мы будем только собирать вокруг поверженных врагов. Вот о чем болтает этот идиот. И это тогда, когда даже слепой со своей палкой и тот понимает, что национал-социалистам приходит конец. Посмотри-ка по сторонам!