Может, мне тоже следовало сегодня отказаться от брюк, изумрудных «висюлек» и перстня на указательном пальце? Хотя с какой стати? Никаких обетов я не давала, присяг не приносила. Правда, в православную церковь постесняюсь войти в джинсах и с непокрытой головой. Но меня везут к мошеннику, так что не стоит комплексовать.

Шины мерно шуршали по гладкому асфальту. Мы спокойно обсуждали поэзию символистов, потом Нинель стала читать свою поэму. Под ее ритмичное завывание я чуть не заснула за рулем. Встала непривычно рано, и веки просто слипались. Обычно в таких случаях включаю радио погромче, но сегодня такое невозможно. Пришлось покачивать головой в такт декламации Сундукян.

Через два часа я все же спросила:

– Долго еще?

– Следующий поворот направо, – спокойно сообщила спутница.

«Вольво» послушно повернул и поскакал по ухабам и рытвинам. «Как бы не пришлось менять амортизаторы», – невольно подумалось мне.

Еще примерно через полчаса Нина неожиданно скомандовала:

– Стоп.

Я нажала на тормоз и, поднимая ручник, осведомилась:

– Где деревня-то?

Машина стояла на опушке леса, прямо за ветровым стеклом начинались огромные мрачные деревья.

– Дальше пешком, – вздохнула Нина, – подъехать нельзя.

– Где же «Вольво» оставить?

– Да здесь, – спокойно пояснила Сундукян, – народу нет, вокруг ни поселков, ни дач, до станции почти тридцать километров.

На всякий случай я включила сигнализацию, и мы пошагали по целине. В Москве снег давно сошел, вылезла первая травка и даже начали кое-где распускаться цветы. Здесь же стояли сугробы.

Проваливаясь почти до колен, мы тащились минут пятнадцать между елями. Я устала, промокла и отчаянно хотела пить. Наконец Нина влезла на пригорок и указала рукой вниз.

– Гляди, добрались.

Отдуваясь, я влезла на холмик и замерла с раскрытым ртом.

Больше всего увиденное походило на съемочную площадку кинофильма «Русская деревня восемнадцатого века». Огромный забор из почти не обструганных стволов деревьев с угрожающе заостренными макушками скрывал почти полностью поселение. Видны лишь крыши нескольких домов и какое-то непонятное сооружение, издали смотревшееся как вышка для часового.

Мы дотащились до грубых ворот. Сундукян ухватила молоток, висящий на пеньковой веревке, и два раза с размаху постучала по створкам.

– Кто? – незамедлительно последовал вопрос.

– Во имя господа нашего иду по жизни праведным путем, – отозвалась Сундукян.

– Добро пожаловать, сестра дорогая, – прозвучало изнутри, и приоткрылась узенькая калиточка.

Я прошла внутрь. Возле ворот стоял крепкий мужик. Длинная рубаха, перепоясанная веревкой, свисала почти до колен, широкие брюки падали на босые грязные ноги. Из-за клочкастой бороды и пышных усов он показался мне стариком.

– Господь храни тебя, брат Феофан, – пропела Нина, кланяясь в пояс, – хорошо-то дома как, не то что в Москве поганой…

– Здоровья желаю, матушка, – отозвался Феофан, кланяясь в ответ, – понять не могу, как вы там живете, в капище идоловом. Терпи послушание, у каждого свой крест. А у нас радость.

– Да ну? – встрепенулась Нина.

– Вчерась молельный зал доделали, последний гвоздик вколотили. Отец всю ночь не спал, самолично мебель таскал. Уж мы ругали его за старание, куда там! Не послушал!

– Славно, – одобрила Нина, – знакомься, брат, гостья у нас, Дарьей кличут.

– Ласковое прозвание, – улыбнулся Феофан, обнажив ровные крепкие зубы. – Сразу стало ясно, что мужику едва за тридцать. – Ступайте себе в избу, отдохните, небось после дороги ноги гудят, – заботливо сказал парень.

Мы двинулись по неширокой улице.

– Вот, – сказала Нина, – те две избы мужские, следующие женские, а у колодца, видишь, красная крыша?..

Я кивнула.

– Там дети, правда, их совсем немного. А слева молельня и дом Отца. Только тебе туда пока ходить не надо.

– Что же мне, посреди улицы стоять?

– Нет, конечно, – ласково пропела Сундукян, – пойдем в женскую.

Она быстрым шагом дошла до большой избы и толкнула дверь. Темноватый тамбурчик поражал порядком. По стенам располагались полочки, над ними виднелись вбитые гвозди. Нина быстро сняла туфли и поставила на полку. Потом, вешая на гвоздь куртку, сообщила:

– Снимай обувь, в избе босиком ходят, впрочем, некоторые и по улицам тоже.

Я стащила ботиночки и почувствовала, как сквозь тонкие чулки пробирается леденящий холод. Нина откинула занавеску из мешковины, прикрывавшую вход, и мы очутились в большом, метров пятьдесят, помещении.

Посередине зала стоял длинный-предлинный стол из досок, по бокам тянулись простые лавки. Между окнами сделаны нары, прикрытые цветными тряпками.

У стола с иголкой в руках сидела безвозрастная баба.