— Чого так? — удивился интендант.

— Да так... Неудобно в ремнях ходить... Плечи давит...

Цыбуля внимательно глянул на Артемку, проговорил, пряча улыбку в усах:

— Оно конешно. Особливо без привычки...

Артемка тут же перестегнул ремень с кобурой под кожанку, оглядел себя и даже повеселел:

— Так будто лучше, а, дядя Опанас?

— Когда скромнее, оно, конешно, завсегда лучше,— сказал интендант серьезно.— Не оружие, сынок, красит воина, а воин — оружие. Это так...

Будто гора свалилась с Артемкиных плеч: шел, посвистывая и попинывая попадавшиеся на дороге комки засохшей грязи, точно так, как ходил, когда был одет в домотканую длинную рубаху и старый, блином, потрепанный картуз.

Зато как был огорчен исчезновением ремней Спирька.

— Ну, дурак,— кричал он, расстроенный чуть ли не до слез.— Я бы ввек не отдал, носил! Эх, ты!.. Лучше бы мне подарил. А еще друг... Сейчас ты и на партизана-то не похож, а так...— И Спирька неопределенно крутнул рукой.

Но Артемка только улыбался.

Забежал однажды под вечер к Митряю Дубову. Тот один в прокуренной комнате сидит за столом, бумажки перебирает, пишет что-то. Поднял голову:

— Присаживайся. Дел — невпроворот! Завтра последним беднякам помощь выдаем...

И снова зашелестел бумажками. Прямо не узнать Митряя: побрился, подстригся. Будто помолодел. Гимнастерку военную носить стал, поверх ремень широкий, а на нем кобура с револьвером.

— Чего молчишь и разглядываешь? — поднял голову Митряй.

— Да так... Помолодел, кажись.

Дубов засмеялся:

— Скажешь! Уже сорок стукнуло. Теперь, брат, только мысли молодеют.— А потом вдруг вспомнил: —Да, и вам, Артемка, помощь вырешили... Хлеб, сахару дадим. Крупы...

Артемка почему-то насупился:

— Лишне, дядя Митряй. Обошлись бы... А Драному, поди, ничего не дали?

— Какому такому Драному? — вскинул брови Дубов.

— Проньке-то Сапегину. Забыл, что ли, его?

— Ах, Проньке! — перелистал бумажки, качнул головой.— Не дали... Пропустили, должно быть.

Артемка ткнул пальцем в бумаги:

— Запиши. Забудешь еще.

Дубов усмехнулся, но записал.

Просидели они вдвоем долго. Наконец Артемка поднялся.

— Есть, поди, хочешь? Идем к нам.

Дубов не стал отказываться. Собрал быстро бумажки, сунул в карман гимнастерки.

Уже подходили к дому, когда Артемка увидел девчонку с ведрами. Она несла их на крутом коромысле, согнувшись в три погибели. «Никак, Настенька!» Сказал Дубову:

— Ты иди, а я сейчас... Подмогну.

— Валяй,— кивнул Митряй и пошел дальше. А Артемка — к Настеньке. Она остановилась, смущенно потупилась.

— Давай помогу.

— Что ты! Увидит кто-нибудь...

— Давай, давай ведра,— сказал грубовато я почти насильно снял коромысло с узких плечиков.

«Вот это ведерки!» — усмехнулся про себя, почувствовав, как коромысло вдавливает его в землю. Но несмотря на тяжесть, он молодцевато внес воду во двор.

— Не жалеет тебя мать-то.

— Почему? — удивилась Настенька.

— Уж очень ведра большие. Не по плечам тебе.

— Я сильная...

Артемка присел на чурбачок, оглядел двор — чисто, уютно да ладно все. Хороший хозяин Черниченков, да нелюдим очень. Ни к себе никого, ни сам ни к кому. Знай работает не разгибая спины — в крепкие хозяева, видать, метит. Вспомнил его черные колючие глаза под нависшими бровями, робость взяла: вдруг выйдет да прогонит. Спросил:

— Тятька-то дома?

— Нет. Уехал по дрова. Может, зайдешь к нам?

Артемка усмехнулся:

— Ну уж нет. И на дворе хорошо.

А вечер наступил в самом деле пригожий. Багровое солнце медленно опускалось за высокие сосны Густого. А из-за речки уже выплывала четкая, как новый двугривенный, луна, обещая светлую ночь. Сидели, молчали. Повернул лицо к Настеньке, увидел на себе ее внимательный, задумчивый взгляд.

— Что ты на меня все смотришь? — спросил с досадой, чувствуя, что снова краснеет. Настенька засмеялась:

— Глаза есть, вот и смотрю. А что, нельзя?