Одно точно, он наверняка знал, что я в беде и отчаянии и что говорить об этом я не могу. Одно неверное слово, даже не обязательно неверное, и я сбегу. Я весь был заряжен нервным электричеством, брызгавшим со слишком туго натянутой кожи. Раз после ужина меня вырвало, я ушел к себе в домик, лег, но через минуту меня вырвало снова. В другой раз я среди бела дня покрылся потом и долго не мог просохнуть. Целые дни я ходил пьяный от горя. Мне было не заснуть и не прилечь. По ночам я в полудремоте метался в кровати, видя себя крадущимся к кромке воды, спускающим на воду лодку и отгребающим в сторону Канады. Я доходил до прямого помешательства, не различал, где верх, где низ, спотыкался на ходу и видел по вечерам в темноте странные образы. Вот за мной гонится пограничный патруль, вертолеты, прожектора и собаки, вот я продираюсь сквозь чащу, ползу на четвереньках, меня окликают по имени - попался. Меня изловили призывная комиссия, ФБР и Королевская конная полиция Канады. Чудовищно и немыслимо. Обычный двадцатилетний парень, с обычными надеждами и мечтами, я хотел только одного - спокойно жить обычной нормальной жизнью, с бейсболом, гамбургерами и кока-колой, как вдруг оказался почти изгнанником, готовым покинуть родину навсегда. Ужасно, немыслимо и невероятно.

Не помню толком, как я прожил эти шесть дней. В памяти почти что ничего не осталось. Два или три раза, ближе к вечеру, я от нечего делать помогал Элрою готовиться к наступлению зимы: прибирал домики, втаскивал лодки на берег - только чтоб двигаться. Дни стояли ясные и прохладные, ночи черные. Однажды утром старик научил меня колоть дрова и складывать их в поленницу, и мы несколько часов молча работали за домом. В какой-то момент Элрой отложил колун и долго смотрел на меня, его губы шевелились, словно он хотел задать трудный вопрос, наконец он покачал головой и вернулся к работе. Он обладал потрясающей выдержкой. Он ни во что не совался, ни разу не поставил меня перед необходимостью солгать или уклониться от ответа. Отчасти, видимо, его сдержанность была типичной в той части Миннесоты, где до сих пор высоко ставили право каждого на личную жизнь, и будь у меня какое-нибудь жуткое уродство, четыре руки и три головы, старик говорил бы со мной о чем угодно, кроме этих лишних голов и рук. Просто из деликатности. Но не только. По-моему, старик понимал, что здесь слова неуместны. Проблема вышла за пределы возможного обсуждения. В то долгое лето я вновь и вновь перебирал все доводы за и против и убеждался в невозможности логического решения. Произошла сшибка разума и эмоций. Сознание толкало меня к бегству, но некая мощная иррациональная сила сопротивлялась и, как противовес, тянула к войне. В ее основе, по-видимому, лежало чувство стыда. Жгучий, нелепый стыд. Я не хотел, чтобы обо мне плохо думали. Ни родители, ни брат с сестрой, ни даже завсегдатаи кафе «У Гобблера». Мне было совестно жить в «Классной хижине», я стыдился самого себя и намерения совершить правильный поступок.

Вот это-то и понял Элрой. Не детали, а главное - что произошел надлом.

Старик не вызывал меня на откровенность и все же подошел ненароком к той грани, за которой все вышло бы наружу. Мы кончили ужинать, и за кофе я у него спросил про плату, сколько с меня, собственно, причиталось. Он долго глядел на скатерть.

– Вообще-то, по пятьдесят за ночь, - сказал он.
– Не считая еды. Четыре ночи покамест, так?

Я кивнул. В моем кошельке было триста двадцать долларов.

Элрой не отрывал глаз от скатерти.

– Но это в сезон. По справедливости, я должен скинуть чуток.
– Он откинулся на спинку стула.
– По-твоему, сколько?

– Не знаю, - сказал я.
– Ну - сорок?

– Сорок нормально. По сорок в ночь. Теперь еда. Сотня годится? В сумме - двести шестьдесят.

– Допустим.

Он поднял брови:

– Дорого?

– Нет, все правильно. Все отлично. Но завтра… Наверное, я завтра уеду.

Элрой пожал плечами и стал убирать со стола. Он занимался тарелками, как если бы предмет был исчерпан. Потом всплеснул руками.

– Знаешь, что мы забыли? Оплату. Ты же для меня работал немного. Значит, нужно сосчитать тебе повременную расценку. Сколько тебе на последней работе платили в час?

– Мало, - ответил я.

– Невыгодная работа была?

– Да, бросовая.

Я медленно, не собираясь вдаваться в подробности, начал ему рассказывать про мою работу на консервном заводе. Сперва я перечислял факты, но не удержался и перешел на кровяные сгустки, брандспойт и несмываемую вонь, проникшую во все поры. Я говорил долго. Про кабаний визг, наполнявший мои сны, звуки, доносившиеся от бойни и из разделочной, про то, как я по ночам просыпался от жирного запаха свинины, вставшего поперек глотки.

Когда я кончил, Элрой кивнул.

– По-честному, когда ты подъехал сюда, я не мог понять, в чем дело. Запах я имею в виду. Пахло, как не от человека, а от громадного контейнера со свининой.

Он почти улыбнулся, прочистил горло и сел с карандашом и бумагой к столу.

– Так сколько ты получал за эту работу? Десять долларов в час? Пятнадцать?

– Меньше.

Элрой покачал головой.

– Допустим, пятнадцать. Двадцать пять часов ты здесь проработал? Значит, триста семьдесят пять. Минус двести шестьдесят за еду и ночлег, сто пятнадцать за мной.

Он вытащил из нагрудного кармана четыре банкноты по пятьдесят долларов.

– Для ровного счета.

– Нет.

– Бери, бери. На сдачу пострижешься.

Остаток вечера деньги пролежали на столе, а утром у меня под дверью лежал конверт. В конверте были четыре бумажки по пятьдесят долларов и записка: «На крайний случай».

Старик все понимал.

Оглядываясь назад через двадцать лет, я порой недоумеваю. Как если бы события того лета происходили в некоем другом измерении, там, откуда мы приходим для жизни и куда уходим после конца. Реальность теряет черты. В те дни на берегу реки мне часто казалось, что я выскользнул из своей кожи и наблюдаю со стороны за бедолагой с моим именем и лицом, который нехотя бредет в будущее, не понимая, что его ждет. Я и теперь вижу себя тогдашнего как в любительском фильме: вот я, молодой, загорелый, сильный, на голове - густая шевелюра. Не пью и не курю. Одет в линялые голубые джинсы и белую футболку. Вот я сижу перед наступлением сумерек на мостках, небо розовеет, я заканчиваю письмо к родителям, рассказывающее, что к чему и почему я не решился напрямую поговорить с ними. Пожалуйста, не сердитесь. Для описания того, что у меня кипит внутри, я не нахожу слов, и просто пишу, что так будет лучше. В конце приписываю про каникулы, которые мы проводили вместе на озере Уайтфиш-лейк: место, где я сейчас нахожусь, напоминает мне о том милом времени. Чувствую себя хорошо, напишу снова из Виннипега, Монреаля или где окажусь.

В последний, шестой день старик взял меня на рыбалку. День был солнечный и холодный. С севера дул резкий ветер, четырнадцатифутовую лодчонку раскачивало у причала. Мы оттолкнулись, и нас подхватило сильное течение. Вокруг пустынный, дикий простор, нетронутая глушь, деревья, небо, вода, стремящаяся неведомо куда. В воздухе ломкий аромат октября.

Минут десять-пятнадцать Элрой правил вверх, против течения неспокойной, серебристо-серой реки, потом повернул на север и дал мотору полные обороты. Нос подо мной задрался, ветер в ушах смешался с треском старого «Эвинруда». На некоторое время я отключился от всего, кроме холодных брызг на лице, как вдруг до меня дошло, что мы уже в Канаде, за линией пунктира, разделяющего миры на карте. Грудную клетку сдавило какой-то тяжестью. Далекий берег приближался не туманным видением, он был тверд и реален. В двадцати ярдах от берега Элрой заглушил мотор. Лодку слегка покачивало. Старик не раскрывал рта. Мурлыча мелодию, он наклонился к ящику с принадлежностями и, не поднимая глаз, достал поплавок и кусок жесткой проволоки.