– "Я не мог иначе поступить, все равно сами бы ушли, а это было бы хуже", увидев меня, поделился со мною комендант. "Ну, как ты, жив еще", подойдя ко мне и улыбаясь, продолжал он. – "Ну, и устал я. Рвут. Говорят без конца и никакого толку. Положительно сладу нет ни с кем. Ну идем вниз, посмотрим, что там делается". И мы, разговаривая, вышли из комендантской. Внизу, на встречу нам, попался капитан Галиевский. "Разрешите узнать, вами ли разрешена вылазка ударницам", обратился он с вопросом к коменданту. "Да", ответил комендант обороны. – "Слушаюсь", и он снова бросился к баррикадам. "Ну я туда", выйдя под арку и указывая на противолежащую дверь 1-го этажа, откуда выбежали ударницы, сказал он. "А ты, – продолжая обращаться ко мне, закончил он, делай, что найдешь нужным, я доволен тобой и доверяю тебе".

Чувство удовлетворенности наполнило меня, и я выскочил к баррикадам. И в тот же момент снова загорелись потухшие было фонари, и я увидел выстроившуюся роту ударниц, стоявшую лицом ко дворцу и правым флангом к выходу из-за баррикад по направлению Миллионной улицы.

– "Равняйсь. Смирно", – покрывая щелкание пуль о стены, о баррикады и верхушку ворот, командовала, стоя перед фронтом ударниц, женщина-офицер. "На руку. На право. Шагом марш", и, вынув револьвер из кобуры, женшина-офицер побежала к голове роты.

Я и стоящие тут ж офицеры: капитан Галиевский и штаб-ротмистр взяли под козырек.

"Броневик идет", – раздалось с баррикад.

"Пулеметчики, приготовсь", – командовал Галиевский. "Александр Петрович, Христа ради, потушите огонь" – крикнул он мне и, выхватив револьвер, выстрелил в фонарь.

"Зря", – крикнул я, но ошибся. Фонарь потух. Пуля разбила его.

Стрельба по второму не давала результата, и я снова помчался во дворец.

"Тебе не свет тушить надо, а пойти с ударницами". – "Ну тут каждому свое", – глупо урезонил я себя, мчась в комендантскую.

Через несколько минут я с монтером снова был в монтерской. Доска оказалась выключенной, и он позвонил на станцию.

– "Станция занята матросами", – объявил он, опуская слуховую трубку. "Теперь весь свет в их руках. Ваше высокородие", – молил он, пока я проверял его заявление, "отпустите меня: у меня жена, дети. Я не при чем здесь".

"Хорошо, убирайся к черту и куда хочешь, но попадешься среди них, застрелю", – в бессильной злобе угрожал я, в то же время чувствуя бесполезность слов.

Назад я шел один. Ноги подкашивались. Я выбился из сил и часто останавливался, чтобы, прислонившись к стене, не упасть. В голове было пусто … Вот и комендантская. Вошел. Пусто. Я бросился к окну. "Назад, назад, господин поручик, вас убьют", откуда-то раздался удивительно знакомый голос.

– "Кто здесь, где", – обернулся я. "Это я", высовываясь из-за шкапа, показалась, белая как снег, физиономия фельдфебеля Немировского. "Что вы тут делаете, почему не с юнкерами?" Немировский вздрогнул, затрясся, закрыл лицо руками и зарыдал. Я подошел к нему. "Ну, успокойтесь, в чем дело", допрашивал я его.

"Я был все время на баррикадах… Я не могу больше… Я не могу видеть крови… Один юнкер в живот, в грудь… Очень тяжело ранен, а у него невеста; старуха мать…" – рыдал Немировский. – "Послушайте, – видя, что лаской ничего не сделаешь, сказал я, – послушайте, вы самовольно ушли. Вы знаете, что я имею право пустить вам пулю в лоб, но я этого не сделаю, если вы дадите слово взять себя в руки и отправитесь составить мне из первых попавшихся юнкеров команду связи". – "Спасибо, спасибо. Слушаюсь. Но вы никому не скажете, что видели меня. Лучше застрелите, но не говорите никому".

– "Это будет зависеть от вас, ведь вы казак, фельдфебель", урезонивал я его.

"Я завтра подам рапорт об исключении из школы: я не имею права надеть офицерского мундира", – горячо клялся, приходя в себя и вытирая лицо, юноша-композитор, пианист, дивной игрою которого заслушивалась вся школа.

Бесконечная жалость к нему, к себе и ко всем заворошилась, защемила в груди.

"На баррикады", крикнул я себе и с вновь вспыхнувшей энергией бросился к воротам. В корридоре 1-го этажа снова загудело от выползших откуда-то юнкеров пехотных школ. Кто стоял, кто шел. Но вот дверь. Выскакиваю. Противоположная дверь открыта, и в освещенном корридоре толпятся какие-то юнкера.

"Что-то неладное", – пронизывает мысль мозги, и я там. На ящике стоит какая-то фигура в солдатской шинели и орет отрывистые слова. Окружающие волнуются и гудят. "Что такое, что за митинг", проталкиваюсь вперед, в стремлении среди всеобщего гама уловить смысл бросаемых слов, говоримых с ящика, на котором часа два тому назад стоял хорунжий. Наконец удается вслушаться. "Через пять минут Аврора вновь откроет огонь. Через пять минут".

"И еще раз повторяю: кто сложит оружие и выйдет из дворца, тому будет пощада.