–  На шпалерах были?

Я слегка покраснел. Аппаратура ли это новая, термин ли какой местный или что другое? Пришлось прибегнуть к дипломатическому ответу:

–  Собираюсь.

–  На поп-опере?

–  На опере был, а на поп еще не успел, - облегченно признался я, сообразив, в какой области меня проверяют.

–  Моне или Мане?
– лукаво спросила она.

–  Обей, то есть обои. В общем, оба, - все-таки волновался я.

–  Артур Хейли?

–  Артур Конан Дойль.

Я заметил, что ей не так важны мои ответы, как важны свои вопросы, поэтому решил особенно не напрягаться.

–  Рафаэль или Мичел?

–  Арти Шок.

–  «Роллинг стоун» или «Поющие чайки»?

–  «Поющие чайники».

–  Стриптиз, а?

–  Лучше велосипед.

–  Сколько хобби?
– Полтора.

–  Экология, бионика, спичечные коробки?

–  Меню из ресторанов.

–  Коктейли, да?

–  Пополам с глинтвейнами.

Она довольно поднялась: я оказался своим.

Но на второй день Антонина нервно ходила по комнате, иронично и молча, посматривая на меня. Я не мог взять в толк, чего она ходит и почему молчит. Тогда Антонина встала на стул, якобы поправить штору на окне. И я сразу понял, что меня опять подвела дурная привычка рассматривать женское лицо, словно там все написано. Нет, там не все написано: передо мной были великолепные ноги, высокие, стройные, как тянутые конусы, поставленные на стул вершинками.

–  У вас чудесные ножки, - осенило меня на комплимент.

–  Наконец-то заметили, - деловито подтвердила она.
– А я думала, что вы сексуально-равнодушный.

–  Почему это равнодушный, - обиделся я, ибо знал, что сексуально-равнодушным быть позорнее, чем вообще равнодушным.

–  Зря не носите подтяжек, - заметила она.
– Сейчас модно. Я поспешно застегнул пиджак.

–  У мужчины должна быть крупная нога. Я смущенно пошевелил пальцами в ботинке.

–  А в портфеле что?
– прямо спросила Антонина.

–  Ну, газетка… Кефир на ужин.

–  Мужчина должен носить с собой коньяк и сигареты. Она вытащила из ящика стола прекрасно изданную, но сильно потрепанную книгу «Женщины в мировой живописи» и положила передо мной. Все-таки сомневалась во мне, считала равнодушным. И пока я рассматривал прекрасных Данай и разных там купальщиц, Антонина возлежала на стуле не хуже самой Данаи.

Мое познание искусства прервал заведующий лабораторией - седой и усталый человек.

–  Антонина Вадимовна, - осторожно сказал он.
– Сегодня вы опять опоздали на работу.

–  Никак не могу купить будильник, - беспечно ответила она, не изменив позы Данаи.

Мне кажется, что завлаб ее побаивается. Помолчав, он вроде бы шутит:

–  Тогда дайте мне свой домашний телефон, буду вам звонить вместо будильника…

Антонина окидывает внимательным взглядом его сутулую фигуру и с достоинством отвечает:

–  Домашний телефон даю не всякому мужчине,

–  Я живу дальше вас, но ведь не опаздываю, высыпаюсь, - все-таки не сдается он.

Антонина изумленно вытаращивается;

–  В вашем возрасте ночью делать больше нечего. По-моему, завлабу хочется провалиться сквозь землю, то есть сквозь паркетный пол. Ему лет сорок, поэтому он распрямляется и пробует принять осанистый вид:

–  Я тоже… этот… болельщик и рыбак.

Бросив на меня пугливый взгляд - ему неудобно перед новеньким, - он пятится к двери и бормочет:

–  Не опоздайте завтра на конференцию…

Мы с Антониной продолжаем беседу, только не пойму, о чем. О муже, но она с ними со всеми развелась. О детях, но их у нее не было. О путешествиях, но она ездит только на пляжи. О работе, но я не пойму, чем тут она занимается. А об искусстве мы уже поговорили…

На конференцию она все-таки опоздала. И я сразу понял, что не проспала: на ней было ярко-красное, безбожно укороченное платье и бордовые чулки; волосы отливали марганцовкой, а оранжевые веки, стоило им захлопнуться, создавали впечатление, что вместо глаз вдруг выкатываются два мандаринчика. Она вальяжно прошла по залу и возлегла в первом ряду. Мужчины, да и женщины, как подсолнухи по ходу солнца, поворачивали головы по ходу Антонины.

Докладчик уже отвечал на письменные вопросы.

–  Последняя записка, - сообщил он, развернул бумажку и прочел: - «Антонина, я сегодня в подтяжках».

Под смех зала докладчик пожал плечами и перевернул записку:

–  Извините, это адресовано не мне, а Антонине Скворцовой. Значит, мысль о модности подтяжек она внушала не мне одному.

Я думал, что в объявленном перерыве - а все хохотали до самого перерыва - Антонина сгорит со стыда. Но она шла между рядов своей томно волочившейся походкой и потаенно улыбалась.

И вдруг мне пришло в голову, что я злой тип. Ведь по-человечески ее бы надо пожалеть. А мне захотелось, чтобы она споткнулась, упала и поставила синяки на свои прекрасные ноги… Чтобы ей стало больно. Пусть она страдает хотя бы из-за синяков. Ибо страдающий умнеет.