— Вы понимаете, что действуете незаконно? Я вас официально предупреждаю, как юрист!

Наверное, зоотехник и заведующий уже вошли в раж и теперь, как омоновцы, ничего не видели и не слышали. Правда, заведующий походя бросил:

— Иди отсюда!

Вера спокойно вернулась на крыльцо и даже повеселела после хамства. Все эти дни она скучала, поскольку была не у дел, в незнакомой обстановке, а тут неожиданно оказалась в родной стихии и вдохновилась ею. Кирилл вернулся от омоновцев восхищенный.

— Во мужики упертые! Ноль эмоций!

Облава началась вяло, конюхи разбрелись редкой цепью, норовя зажать жеребчика в угол Дендрария. Наверняка никто из них не хотел ловить Ага и обижать Аристарха Павловича. Валентина Ильинишна спохватилась и крикнула вслед уходящим ловцам:

— Потопчете молодые посадки — не рассчитаетесь!

— Правильно! — ухватилась Вера. — Это еще одна компра! Прекрасно!

— Если даже не потопчат, — яростно сказала Аннушка, — я ночью пойду и потопчу сама! И мы с тобой, Валя, такой акт составим!..

— Это уж слишком, — засмеялась Вера. — Мы все сделаем в рамках закона! Дело и так на сто пятьдесят процентов!

Где-то в глубине Дендрария послышались крики, свист и даже чей-то хохот; шум передвигался влево, вправо, кружился на одном месте, и чем дольше все это продолжалось, тем веселее становилось на парадном крыльце. Восхищались удалью и неуловимостью Ага, хвалили Аристарха Павловича — искусного дрессировщика, управлявшего жеребчиком всего двумя словами, жалели подневольных конюхов, которые, вероятно, умышленно не ловили коня и лишь делали видимость и шум. Даже Олег втянулся в это торжество и переживание и, тихо нашептывая молитву, сдерживал улыбку у губ.

И разве что омоновцы, брякая автоматами по бронежилетам, по-прежнему бродили вокруг своей машины и будто исполняли некий магический ритуал.

Около часа невидимый жеребчик водил по Дендрарию незадачливых облавщиков и неожиданно стремительным аллюром вылетел по центральной аллее на площадку перед домом, чем всполошил омоновцев. Они заклацали затворами, хищно присели, раскорячив ноги, однако заметив Ага, а точнее, распознав, что это конь — не человек, мгновенно вернулись в прежнее состояние какого-то дежурного возбуждения. Зато жеребчик резко отскочил в сторону и, миновав дом, кинулся к озеру.

В это время с разных сторон к дому высыпали конюхи. Но что же стало с ними? На потных обозленных лицах сверкали взбешенные глаза, в руках свистели веревки, арканы или просто палки.

— За дом ушел, с-сука! — ревели осипшими глотками. — Справа, справа заходи! Мать-ть его!.. Не уйдет, паскуда! От озера отрезай!

Они уже не видели ни Ерашовых на высоком крыльце, ни Аристарха Павловича, которого уважали и которому еще недавно сочувствовали. В лесу, в этой бессмысленной и долгой гонке, их словно подменили, обезобразили, накачав брызжущей черной злостью.

Отрезать жеребчика от озера не успели, и брошенный аркан впустую прозмеился по воздуху; Ага скакнул в воду и поплыл на другую сторону. И тут увлеченный погоней зоотехник выматерился на конюхов и рванулся к омоновцам:

— Стреляйте! Бейте его, гада! Уйдет, с-сука!

Омоновцы пошевелили стволами, но старший хладнокровно сказал:

— Мы лошадей не стреляем! Нет приказа.

Зоотехник потряс кулаками, словно вратарь, пропустивший мяч, тем самым как бы вытолкнул из себя негодование и спросил на выдохе:

— И кого вы только стреляете? Нарядились, космонавты…

— Кого надо, того и стреляем, — проронил со значением старший, и товарищи его поняли шутку, сдержанно заулыбались.

Между тем жеребчик переплыл озеро, выскочил на берег и встряхнулся. Погоня оставалась на той стороне, и здесь ничего ему не угрожало. Насторожив уши, он послушал звуки в тихом по-вечернему сосновом бору и, склонившись к земле, принялся щипать траву.

9

Со дня смерти бабушки Полины минуло девять дней, потом еще девять, и наступило то состояние, когда о покойном начинает складываться память, когда он уже не мыслится как живой и временно куда‑то отошедший и когда смерть становится печально-реальной действительностью.

Живым следовало жить, а это значит, забывать горе, ибо всякий затянувшийся траур, охватывая сознание, постепенно начинает разъедать изнутри саму суть жизни. Аннушка все это понимала и сама говорила — забывать, забывать! — будто заклинала свою скорбь, однако часто тянула Кирилла то на могилку, то в церковь, чтобы заказать молебен или поставить заупокойную свечу. К тому, что она каждое утро ходила с Олегом в храм, Кирилл уже стал привыкать.

Но однажды он проснулся раньше обычного, когда Аннушка еще спала на кровати, стоящей у противоположной стены. С утра в комнату бабушки Полины попадали только отблески солнечных лучей, и казалось, все пространство вокруг Аннушки светится золотистым сиянием. Он невольно залюбовался ею и, сам не зная отчего, лежал и улыбался. И тут, услышав тихие шаги за дверью, притворился спящим. Олег приоткрыл дверь, не перешагивая порога, долго смотрел на Кирилла, будто проверял, спит ли тот, и затем на цыпочках пошел к кровати Аннушки. Кирилл следил за ним сквозь щелку неплотно прикрытых век, сквозь радужные разводья ресниц, но «самый чуткий инструмент» и через эти помехи уловил в лице брата непривычное для него волнение. У Олега подрагивали губы и от сдерживаемого дыхания шевелились крылья носа. Он подкрался к Аннушке и, склонив голову набок, сначала посмотрел ей в лицо и взволновался еще сильнее, а потом дрожащей рукой потянулся к ее руке, лежащей поверх одеяла. Не касаясь ее, он как бы погладил руку от предплечья до кисти и, закусив губу, помотал головой. У Кирилла еще бродила в голове шальная мысль громко крикнуть или засмеяться, чтобы напугать брата, однако то, что он увидел, было очень серьезно. Олег вошел не разбудить ее, ибо он никогда не входил к ним в комнату и по утрам негромко стучал в дверь, чтобы взять Аннушку с собой в церковь. Он прокрался, чтобы полюбоваться на спящую Аннушку и вот таким образом погладить ее руку…