— Мне нужно на берег, — Сергей отвернулся… Саша вторично собирался на почтамт.

— Как хотите. Делайте как знаете, — Данилыч замолчал. Я сказал, что могу остаться.

— Вот и хорошо: он заберет «Яшку», — обрадовался Даня. Этого момента я не учел: мне предстояло работать перевозчиком.

— Ровно в девять будем на пляже, — заверил Саша.

— Ну ладно… а как я вас в темноте найду?

— Я покричу, — Сергей обращался по-прежнему не ко мне, а к Данилычу.

Схема десанта была обычной: Кириченко перевез Осташко, Осташко — Нестеренко, Нестеренко — Пелишенко. Потом я вернулся на яхту, взял блокнот и уютно устроился в кокпите. Вечер был тихий; передо мной лежал просторный залив и зеленый город на берегу…

Из путевых записей Сергея.

Какие мысли пробуждает парусное судно у современного человека? Может быть, на берегу яхтсменов расспрашивают о летучих рыбах, белых китах, сокровищах затонувших кораблей?

Ничего подобного. «Гагарин» прошел половину Черного моря, и мне уже стало казаться, что во всех гаванях, во все времена, даже первопроходцам-грекам задавали все те же два вопроса: «Какой у вас мотор?» и «Сколько ваша триера стоит?»…

И только в Феодосии мы услышали нечто новое: «Надеюсь, плавание проходит успешно?»

На пирсе стоял сухощавый старичок. Его китель, который когда-то был форменным, поблескивал уцелевшими пуговицами. Голову покрывала «мица», выгоревшая до парадной белизны.

— «Комендант порта», — прошептал Даня, и я тоже понял, кого напоминает этот отставной капитан. У Александра Грина есть рассказ, где такой же чудаковатый, неприкаянный «комендант» встречает прибывающие в гавань суда. Когда-то в южных городах их было немало — хранителей традиций, людей со странностями. Помню старика, который в Одессе, на Соборной площади, изготовлял бумажные «ласточки» и дарил их нам, детям. По свидетельству Паустовского, человеком того же склада был и Александр Грин. Я знал, что Грин долго жил в Феодосии, запечатлел ее черты в своих Зурбагане, Лиссе, Гель-Гью, — но встретить гриновского героя в современном городе не ожидал.

Встреча с комендантом навеяла мечтательное настроение. Вечерний Гель-Гью был красив. Дома в слегка вычурном восточном стиле, веранды, увитые виноградом… Мне даже стало на минуту жаль, что с нами нет Баклаши. Хотя он сам во всем виноват. Пусть помучается.

Я взялся за дневник. Хотелось провести вечер мирно.

— Давно собирался спросить, — послышался простуженный голос капитана, — что вы там с Сергеем пишете?

Пришлось спуститься в каюту. По просьбе больного было зачитано несколько отрывков.

— Не понравилось, — честно сказал Данилыч. — Почему я «капитан»? На малотоннажных парусных судах не капитан, а шкипер…

Я пообещал с этого момента называть капитана шкипером, и оказалось, что все остальное ему понравилось.

— Вы и стихи пишете?

— Как вам сказать? Пожалуй, нет.

— Ну, тогда чужие почитай. Я же видел: ты в поход какую-то книгу взял. Пушкин?

— Нет. Бунин, — я собрался с духом и, как сумел, прочитал Данилычу свое любимое стихотворение:

Звезда дрожит среди вселенной… Чьи руки дивные несут Какой-то влагой драгоценной Столь переполненный сосуд?..

— Вот оно! — с искренним восхищением выдохнул шкипер, когда я закончил чтение.

Честно говоря, я удивился. Мне всегда казалось, что «дрожь звезды» рассчитана на эстета, что это стихотворение элитарное. Что ж, значит, я недооценил Бунина, все же проникшего в неиспорченную особым эстетизмом душу Данилыча. И я порадовался за них обоих.

— А теперь подай вон ту банку, — неожиданно попросил шкипер. Банка была с керосином; Данилыч закинул голову и, к моему ужасу, начал полоскать керосином горло.

— Отлично помогает от кашля… — в промежутках между бульканьем объяснил шкипер.

— Ты мне еще спину разотри, вот оно… Теперь я полежу, а ты отдыхай.

Последнее было непросто: резкий переход от поэзии к керосину выбил меня из колеи. Я взялся за дневник, но в этот момент яхту вдруг рвануло, наверху хлопнул гик, что-то посыпалось на палубу… Ничего не понимая, я выскочил из каюты.

Из путевых записей Сергея.

Улицы вечерней Феодосии безлюдны — вся жизнь течет в полных народом и в то же время тихих дворах.

Представьте оазис между двумя невысокими домами. Под развесистым платаном четверо соседей забивают «козла»; но чтобы стук никого не беспокоил, на стол постелена газета.

Рядом в тазике купают ребенка. Он ревет добросовестно, но на пониженных тонах, прислушиваясь, как продвигается игра в прятки, от которой его оторвала мать.

В палисаднике раскладушка, застеленная простыней, ждет любителя ночевать на воздухе.

Большинство обитателей двора смотрят телевизор. Экран светится в одном из распахнутых окон, во двор вынесены стулья и почтенный кожаный диван; публика наслаждается детективом и одновременно — вечерней прохладой.