— Ну, Павлович, это совсем не для тебя! — машут руками заливщики. — Там такая голова нужна!

— А я что, по-вашему, дурак? Я фабрикой командовал три года.

— За что и выгнали, — брякнул однажды Матюшенко. Дымба обиделся.

— Ты, знаешь, не зарывайся, много на себя берешь. Мне не очень нравятся твои шутки.

— Так я ж ничего, я ж любя, Павлович!

— Ладно, ладно, не надо.

— Я ж только что хочу сказать, что в снабжении голова нужна не столько умная, сколько хитрая, того достать, другого достать, а достать, сам понимаешь, — обдурить ближнего. А ты человек простой, разве мы не видим. Иди лучше ко мне в пару заливать, а то я никак не подберу себе напарника: тот в техникум или институт поступит, а тот металла боится. А что, у тебя ж хорошо получается.

Все ждут, что на это Дымба скажет, а он твердит смущенно:

— Ладно, ладно, не надо.

— Что такое, плохая работа? — не отстает Матюшенко. — Денежная и почетная. Объявим в газетах новый почин: бывший директор — заливщик, стахановец, ударник коммунистического труда. Тебя по телевизору никогда не показывали? И правильно, за что ж показывать. А тут — покажут. Почин подхватят, объявят движение негодных директоров в передовые заливщики, прославишься, поедешь на симпозиум — и опять останется Матюшенко без напарника. Нет, почин лучше не будем объявлять.

Дымба слушал с терпеливой улыбкой на лице, вместе со всеми смеялся, а потом как ни в чем не бывало опять спрашивал:

— Я серьезно, значит, не советуете брать снабжение? А вот еще говорят, железнодорожный цех — это что за штука?

В железнодорожном был вообще завал: в грузчики никто идти не хочет, простои, штрафы МПС, в прошлом году пропал вагон с совковыми лопатами, так и не нашли, говорят, по ошибке написали на вагоне «экспорт», и он куда-то ушел за кордон, а там, видно, до сих пор думают, что бы это могло значить. Вот уж кто-кто, а начальник железнодорожного цеха сидит на заводе день и ночь.

Нет, Дымбе и это тоже никак не подходило.

— У меня жена молодая, — опять вздохнул он. Наконец Матюшенке это надоело.

— И хорошая жена? — однажды спросил он.

— То, что надо, моложе меня на двенадцать лет. Между прочим — родственница великого русского ученого Пржевальского.

— Да ну?

— Вот тебе и ну. И это только по одной линии, а по другой… Если скажу — упадете.

Дымба понизил голос и оглянулся. Дело было на участке, в обед, как раз играть собрались. Все тоже, как по команде, глянули по сторонам.

— Вы что? — не понял Дымба.

— А ты что?

— Я?

Он обвел взглядом заливщиков, как бы решая, говорить или не говорить при этой публике, кому и кем приходится по другой линии его жена, махнул рукой и сказал:

— Ладно, теперь это уже можно…..

И он рассказал приятелям, что по другой линии его жена—племянница не кого-нибудь, а известного в прошлом миллионера Благодаренко, половина земли на Украине принадлежала ему, не считая заводов, многочисленных домов в Киеве и Петербурге и прочего имущества.

— Я даже интересовался, — сказал Дымба, — ваш завод — это случаемне завод Благодаренко? Но нет, ваш завод принадлежал Гану, немцу.

После революции миллионер, понятно, убежал за границу, и многие его родственники — тоже, сейчас живут в Америке, и прилично живут; а отцу жены Дымбы не повезло, он опоздал на последний автобус, то бишь на пароход, отплывавший из Одессы, и с машиной, набитой доверху чемоданами, остался на берегу. Сзади напирали красные. Пришлось все бросить и с одним небольшим чемоданчиком уносить из Одессы ноги. А машина «мерседес-бенц» Русско-Балтийского завода и тринадцать чемоданов так и пропали.

— Представляете, — поднял палец Дымба, — сколько там всего было. В наших условиях хватило б на всю жизнь.

Потом тесть Дымбы лет сорок трудился в Николаеве на каком-то заводе, и хорошо трудился: вышел на пенсию на сто двадцать рублей и только недавно умер. И никто все эти годы не знал, что он брат знаменитого миллионера. Раньше такими вещами, ясно, не хвалились, все были из рабочих и крестьян, а теперь… Дымба еще раз сказал: «Теперь уже можно».

— Другая мода, значит, пошла, — кивнул Матюшенко. А Витя Бричка сказал:

— Это что, миллионерша, вон у бухгалтера Дьяченко из заводоуправления — он года три уже на пенсии, — так у него жена настоящая графиня. Старая уже, а пьет лучше любого мужика и «Беломор» курит. Рассердится за что-нибудь на Дьяченку, ногами топает и кричит: «Я графиня Морозова! Я графиня Морозова! А ты голодранец, испортил мне жизнь. Всех вас нагайками надо!».

— Может, она того, свихнулась?

— А кто ее знает, вроде нет.

— Откуда же тогда — графиня?

— Я же говорю — старая уже. Раньше ж были графы и графини, вон и у человека, пожалуйста.