Aктриса. Вы убиваете меня, — вы сказали это такимъ тономъ, точно подразумваете: ступай въ актрисы, потому что ты больше никуда не годна.

Фельетонистъ. О, нтъ, милая миссъ Анна Дэмби! Вы ошиблись. Тонъ мой относится не къ вамъ, a къ длу, въ которое вы вступаете. Видите ли: я очень люблю искусство — и ненавижу его въ то же время. Въ особенности театръ. Ненавижу зато, что, — чмъ дальше, тмъ больше, — театръ длается Молохомъ, пожирающимъ молодыя силы русскаго общества, замняя для нихъ своею призрачною жизнью и дятельностью подвиги жизни дйствительной, Майя вмсто дйствительности! Культъ Майи — вмсто культа правды!.. Мн жаль этихъ силъ, слпо, стаднымъ чувствомъ увлекаемыхъ въ прикрытую розами пустоту, и больше всего, въ числ ихъ, жаль святыя женскія души, безплодно сгорающія на алтар безжалостнаго Молоха, тогда какъ…

Актриса. Раутенделейнъ могла бы благополучно успокоиться въ омут Брекекекса?

Фельетонистъ. Спрошено насмшливо, и я заслужилъ эту маленькую злость. Да! Вотъ такъ-то всегда. Воевать противъ искусства, отбивать отъ него прозелитовъ легко. Но, — когда насъ спрашиваютъ женщины: что же, взамнъ искусства, предложите вы мн? чмъ я заполню свою жизнь, если надо убрать изъ нея стимулъ этого плнительнаго миража? — мы, мужчины, длаемся ужасно ненаходчивы, и втайн, кром стараго рецепта — «замужъ», ршительно не знаемъ, что дльно предложить… Да — по правд сказать — и нечего… И — чтобы замаскировать свое незнаніе и неимніе замнъ — пускаемся въ хитрые обходцы, чтобы не сразу испугать васъ словомъ «замужъ». Но рано или поздно произнести его все-таки приходится, и все очарованіе нашихъ хитрыхъ обходцевъ исчезаетъ, и женщина видитъ, что она — все-таки стоитъ надъ омутомъ Брекекекса. Конечно, есть другой фортель: можно наговорить много красивыхъ словъ и громкихъ фразъ, можно продекламировать трепещущимъ голосомъ:

Но вдь это — «сильно, но неубдительно», какъ говорилъ одинъ русскій отрокъ. «Пснь — все пснь, a жизнь — все жизнь!». Женщина приходитъ къ намъ и спрашиваетъ: гд мн искать счастья? — a мы ей: какое теб, матушка, счастье? — ступай къ униженнымъ, ступай къ обиженнымъ, ступай во всю эту юдоль плача и стенаній, куда намъ, людямъ дловымъ, занятымъ, промышляющимъ, служащимъ и жуирующимъ, самимъ идти и некогда, и неохота. Вотъ твоя доля — вотъ теб и все твое счастье! Вмсто хлба — камень, вмсто рыбы — змя. Нтъ, миссъ Дэмби, спасибо, что вы меня оборвали. Лицемріе въ данномъ вопрос такъ крпко прососалось въ наши души, что, заговоривъ, и самъ не замчаешь, какъ, нехотя, уже лицемришь. Лицемріе это вытекаетъ изъ того, что не любимъ мы женской самостоятельности, не любимъ и средствъ. дающихъ женщин самостоятельность. На русской почв изъ всхъ средствъ самостоятельности, обезпечивающихъ женщин не прозябаніе, — этихъ-то сколько угодно! — но боле или мене безбдное житье, пока надо серьезно считаться лишь съ однимъ: съ театромъ. И потому-то театръ особенно намъ ненавистенъ: онъ отнимаетъ y насъ женщину-рабу, самку, хозяйку, орудіе нашего комфорта, — и мы, кабы были не только сердиты, но и сильны, непремнно разрушили бы за это театръ. Но, такъ какъ мы только сердиты, то мы, продолжая ненавидть, маскируемъ, однако, приличія радя, ненавистъ свою восхитительнымъ лицемріемъ. Мы, видите ли, ничего не имли бы противъ театра, противъ длежа нашими женщинами со сценою, но… театръ — такое ужасное мсто! Это — вертепъ пьянства и разврата, дурныхъ словъ, дурныхъ мыслей, пріютъ продажныхъ мужчинъ и женщинъ, браковъ на сезонъ и т. д. Наши женщины, видите ли, глупы, наивны, — и, какъ глупыхъ и наивныхъ, Молохъ сцены моментально поглотитъ ихъ своею безпутною пастью и ассимилируетъ всему своему безобразному содержимому. Спасемъ же нашихъ женщинъ отъ всерастлвающихъ кулисъ! Пусть он плснютъ въ нашемъ омут, a не въ театральномъ… подъ нашею опекою, по нашей вол, a не по своей собственной, за свой страхъ и рискъ! Спасемъ, и — цпочку на шею, a цпочку — въ колечко, a колечко — винтомъ на стнку. Сиди, моя радость, и будь счастлива! Можетъ быть, на своей цпур ты одурешь отъ скуки, отъ тяжкой тоски рвущихся на волю талантовъ, безплодно закопанныхъ въ землю, отъ стыда за свое рабство — такое же лицемрное, какъ лицемрили съ тобою твои ласковые поработители. Зато… это ли не счастіе? — лтъ черезъ двадцать пять веселаго сиднія на нравственной цпур, ты — опошлвшая, оглупвшая — умрешь съ репутаціей «порядочной женщины»… и эта репутація достанется теб даромъ и останется при теб даровымъ приложеніемъ, «преміей къ изданію» твоего супружества, неотъемлемою, хоть ты перемни сто любовниковъ! Тогда какъ — будь ты актрисою, то, хотя бы ты не имла ни одного, — ой-ой-ой! Какою дорогою цною, какимъ унизительнымъ и долгимъ испытаніемъ ты обязана y насъ, Брекекексовъ, купить себ снисходительное признаніе твоихъ правъ на репутацію честности! Ты умрешь, и водяники оросятъ твой прахъ слезами: «Квараксъ! брекекексъ!.. покойница заблуждалась въ юности, но, подъ нашимъ мудрымъ вліяніемъ, исправилась къ зрлымъ годамъ и стала истиннымъ украшеніемъ нашей спокойной, мирной, зеленой тины. Увы! Кто будетъ теперь поить меня утреннимъ кофе съ густыми сливками? Кто будетъ покорно слушать правила житейской мудрости брекекексовъ — Домострой XIX вка — денно и нощно льющейся неугомоннымъ потокомъ филистерскихъ максимъ изъ самодовольныхъ устъ моихъ, устъ хозяина и домовладыки, на пользу и утшеніе любящей супруги, чадъ и домочадцевъ? На чью нжную грудь склоню я, возвратясь изъ департамента, свою, утомленную отношеніями за нумеромъ такимъ-то и предписаніями за нумеромъ этакимъ-то, глубокомысленную голову? Съ кмъ буду продолжать славыый родъ свой, дабы и впредь болото наше не оскудвало брекекексиками?.. Увы! Нтъ ея, неукоснительной исполнительницы всхъ означенныхъ великихъ функцій въ теченіе цлыхъ двадцатипяти лтъ, промнявшей на функціи эти и свое дарованіе, и обусловленную дарованіемъ самостоятельность — свободу вольной птицы… Нтъ ея! Увы! брекекексъ! брекекексъ! брекекексъ»!.. Есть y васъ талантъ?

Актриса. Не знаю. Знаю лишь, что я глубоко чувствую то, что играю. Мн весело, когда я смюсь съ изображаемымъ мною лицомъ, и я плачу настоящими слезами, когда роль велитъ плакать.

Фельетонистъ. Вы еще не успли возомнить себя ни новою Дузэ, ни Ермоловой?

Aктриса. Конечно, нтъ.

Фельетонистъ. А — въ мечтахъ своихъ — конечно, уже рисуете себ ихъ карьеру?

Актриса. Говорятъ, будто плохъ тотъ солдатъ, который не надется быть генераломъ. Надюсь и я, что, если останусь на сцен, то не для того, чтобы вчно быть въ солдатахъ. Но — даю вамъ честное слово — о фельдмаршальскомъ жезл пока не мечтаю, да и не знаю, буду ли мечтатъ. Я чувствую въ себ способности къ сценической дятельности, но велики ли он, нтъ ли — сама того не знаю. Думаю, что не очень велики.

Фельетонистъ. Вы молоды, красивы, y васъ, какъ y Корделіи, «тихій, нжный голосъ — большая прелесть въ женщин«. Вы умны и образованы. Вы любите театръ. Вы любите тхъ, кого играете, и переживаете — хорошо ли, дурно ли, умло или наивно — другой вопросъ, но переживаете своимъ «я» ихъ судьбу. Сложится ли изъ этихъ данныхъ «талантъ»? Не знаю. Но — по сотнямъ примровъ — знаю, что если женщина вступаетъ на сцену не въ твердомъ самомнніи немедленно заткнуть за поясъ всхъ Дузэ, Ермоловыхъ, Федотовыхъ, Савиныхъ, Саръ Бернаръ, то вашихъ данныхъ достаточно, чтобы стать замтнымъ, полезнымъ и симпатичнымъ явленіемъ во всякой драматической трупп. A дальнйшее — дло практики и любви къ своему призванію… Разъ есть призваніе — оно выведетъ васъ сквозь вс терніи тяжелой театральной карьеры невредимою и усовершенствованною. Per angusta ad augnsta, per aspera ad astra. A терній много… хотя, разъ ужъ мы отбросили въ сторону всякое лицемріе, все-таки меньше, чмъ пугаютъ молодыхъ неофитовъ сцены ихъ доброжелатели изъ «публики» — родные, знакомые, друзья, женихи.

Aктриса. Вы думаете?

Фельетонистъ. Да. Я самъ былъ актеромъ — и хорошо помню сцену. Мн пришлось пережить ужасный сезонъ, полный и безденежья, и безквартирья, и ссоръ всей труппы между собою, и газетной ругани ради ругани… Ухъ, какъ жутко было! Такъ жутко, что, едва кончился этотъ сезонъ, я не нашелъ въ себ достаточно любви къ сцен, чтобы сохранить мужество къ продолженію театральной каръеры, и ушелъ отъ нея навсегда къ новому роду дятельности. Но вдь ушелъ одинъ я, — потому что мало любилъ, тянуло къ другому. A было насъ въ этой страд сорокъ человкъ: вс молодые, — и не отбросъ какой-нибудь: образованныя женщины, интеллигентные юноши. И вс они до сихъ поръ — кто не умеръ — живутъ театральнымъ трудомъ, хотя случалось, конечно, переживать имъ не одинъ ужасный сезонъ и посл нашего ужаснаго, и большинству было куда уйти отъ неудачной карьеры. Слдовательно, во-первыхъ, не такъ страшенъ чортъ, какъ его малюютъ, а, во-вторыхъ, крута гора, да забывчива. Теперь, миссъ Анна, — если вамъ угодно, послдуйте примру вашего прототипа въ мелодрам «Кинъ»: закройте лицо вуалемъ, потому что я буду говорить о вещахъ щекотливыхъ: о главномъ пугал филистерства противъ сценической богемы — о закулисной безнравственности. Брекекексы разсказываютъ о ней ужасы. Говорить, что за кулисами царятъ монастырскіе нравы, было бы пошло. Но что безнравственность дятелей сцены опять-таки чортъ, рисуемый страшне настоящаго своего вида; что безнравственность эта на три четверти своей боле показная, чмъ дйствительная, — это я осмливаюсь утверждать категорически. Актеры и актрисы — великіе пустословы на легкомысленныя темы, и отъ этого свтъ увренъ, что они и пустодлы, a между тмъ y большинства этихъ пустослововъ умъ и сердце гораздо лучше и чище ихъ языка. «Языкъ болтай, голова не знай», какъ говорятъ татары. Утверждаю также, что наиболе разлагающій нравственную атмосферу кулисъ элементъ — не сами артисты и артистки, но публика. Эти «мышиные жеребчики», которымъ доставляетъ наслажденіе видть въ каждой актрис или уже готовую кокотку, или женщину, готовую пасть, но не падшую лишь потому, что — дура! не понимаетъ своего счастья и ломается. Къ чести русскихъ актрисъ можно смло утверждать, что подобныхъ умныхъ «дуръ» на сцен становится все больше и больше: интеллектуальный уровень русской актрисы поднимается съ года на годъ, a вмст съ нимъ поднимается и защитоспособность ея противъ грязныхъ соблазновъ грязныхъ людишекъ. Что касается своего брата, товарища-актера, то… опять-таки смшно было бы уврять васъ, будто за кулисами живутъ лишь Кины, Сюлливаны, да Геннадіи Несчастливцевы. Скажу больше: Кины наши, къ сожалнію, тмъ и разнятся отъ настоящаго, что — по большей части — изъ двухъ составныхъ частей Кина — генія въ нихъ нтъ, a безпутства — сколько хочешь. Но закулисная грязь иметъ одну хорошую сторону: она липнетъ лишь къ тмъ, кто хочетъ или позволяетъ облпливать себя ею. Что говорить! жертвою закулисныхъ Донъ-Жуановъ погибла не одна чистая двушка, наивно мечтавшая видть въ театр что-то въ род Олимпа, a въ разныхъ Звонскихъ-Лелевыхъ, Гремиславскихъ-Бакенбардовыхъ — полубоговъ… Но, во-первыхъ, зачмъ же быть наивною? Наивность — товаръ, который надо оставить за порогомъ храма искусства, вымнявъ его на голубиное незлобіе пополамъ съ зминою мудростью. На то и щука въ мор, чтобы карась не дремалъ. Во-вторыхъ, неужели въ обычной, не закулисной жизни нахалъ-ловеласъ такая рдкость? неужели мало двушекъ и женщинъ, никогда не мечтавшихъ о сцен, пропадаетъ въ объятіяхъ Frauenj"ager'овъ своего круга? Разница лишь въ томъ, что меньше огласки: актриса — слишкомъ замтный центръ общественнаго вниманія, и пятно на ея репутаціи выдляется черне и рзче пятна на репутаціи всякой другой женщины. Въ-третьихъ, если Богъ дастъ вамъ попасть въ мало-мальски порядочную труппу, помните, что двушка всегда найдетъ въ ея сред не одну охранительницу и не одного охранителя своей нравственной свободы и женской чести — охранителей безкорыстныхъ, безъ заднихъ личныхъ видовъ, — просто по рыцарству и по жалости къ одинокому молодому существу. Геннадій Несчастлицевъ, суфлеръ Нароковъ и пьяный Трагикъ въ «Талантахъ и поклонникахъ» — не миы. Бываютъ, конечно, и лицемрные рыцари-волки въ овечьей шкур, но, право, рже, чмъ можно бы ожидать. Вообще сцена пріучаетъ думать о людяхъ лучше, чмъ раньше ихъ считали: на ней иной разъ хорошіе люди длаютъ внезапныя подлости, но зато не рдкость и внезапный подвигъ чести со стороны человка, всми ославленнаго за подлеца. Въ хорошихъ труппахъ есть корпоративное благородство, не позволяющее нахаламъ изъ своей братіи обижать «малыхъ сихъ». Въ-четвертыхъ, наконецъ, сами закулисные Frauenj"ager'ы можетъ быть, именно, въ сознаніи всего сказаннаго раньше — гораздо чаще упражняютъ свои донъ-жуанскіе вкусы и способности вн кулисъ, чмъ въ своемъ обществ. Вдь y болъшинства изъ нихъ — въ трупп — всегда есть какая-нибудь постоянная, долголтняя привязанность, въ законномъ ли брак, въ сожительств ли maritalement, совмстительство съ которою новаго закулиснаго романа неудобно… да и предъ своими совстно. Нтъ — врьте мн: падаютъ за кулисами, какъ и во всякомъ другомъ кругу, только т двушки, которыя сами захотли упасть или уже такъ глупы, такъ слабохарактерны и запуганно-робки, что сами же, какъ агнцы, ведомые на закланіе, пошли подъ ножъ, даже не дерзая защищаться отъ мужеской наглости, отъ атаки нахрапомъ. Такова ужъ, молъ, видно, моя судьба, такъ тому и быть. Подобные типы — не рдкость, но въ какой сред ихъ нтъ?!. Кулисы ли ихъ губятъ? Гд бы и чмъ бы они ни были, волкъ на ягненка всегда найдется. Были бы ягнята, a волки будутъ. Ergo — не слдуетъ быть ягненкомъ, и я очень радъ, что ваши прекрасные глаза говорятъ мн, что вы не изъ овечьей породы! Главная же опасность для цломудрія актрисы, повторяю, не по ту сторону. рампы, а по сю. Она сидитъ въ первыхъ рядахъ креселъ, воплощенная въ Великатовыхъ (хорошо еще!), Дулебовыхъ, Кикиныхъ, Вожеватовыхъ, во всхъ этихъ господахъ, для которыхъ актриса всегда будетъ заслонена красивою женщиною, a въ женщин — духовная красота, «изъ тонкихъ парфюмовъ сотканная», красотою куска мяса, флакона, содержащаго эти парфюмы. Не водитесь, не панибратствуйте, по возможности — съ публикою, хотя бы это и отозвалось на вашемъ вншнемъ успх. Врьте: отзовется только на вншнемъ. Миъ, созданный антрепренерскимъ усердіемъ предъ провинціальными сильными міра сего, — будто артистка, ужинающая и пьющая шампанское въ компаніи городскихъ тузовъ, выгодна для театра и, обратно, будто нравственная опрятность и щепетильность актрисы вредна ему. Настоящими любимцами всей публики бываютъ только честныя женщины, не торгующія собою ни прямо, ни косвенно: все остальное — труха и мишура! Гд антреприза становится на начала фаворитизма y лысинъ партера, бгите оттуда: хотя бы на репертуар стояли Шекспиръ и Шиллеръ, — вы уже не въ театр, вы уже въ кафешантан. A кафешантанъ, хотя бы въ маск драмы, — смерть и смрадъ. Гробъ повапленный, въ которомъ сгниваетъ талантъ.

Не бойтесь сплетенъ и дурныхъ слуховъ о себ. Это неизбжно. Вы — актриса. Вспомните, что еще недалеко отъ насъ время, когда актрисамъ церковь отказывала въ христіанскомъ погребеніи, когда актеръ, во мнніи общества, былъ бродяга, a артистка — продажная женщина. Вспомните не съ горечью, но съ удовольствіемъ, потому что именно лишь удовольствіе можно испытать, пробгая взглядомъ быструю эволюцію артистическаго сословія per aspera ad astra. Никакая революція не могла возвысить званія актера такъ значительно и быстро, какъ возвысилось оно — само собою, путемъ мирной потребности эстетической — въ какія-нибудь сорокъ, пятьдесятъ лтъ. Но прошлое оставляетъ свою отрыжку и въ потомств, и къ актрис больше, чмъ къ кому-либо, идутъ старыя слова Гамлета: «будь чиста, какъ снгъ, холодна, какъ ледъ, — людская клевета не пощадитъ тебя»! Если вы станете возмущаться всякою клеветою, которая прокатится вокругъ вашего имени, y васъ не хватитъ ни времени, ни нервовъ ни на что другое. Тогда лучше не длайтесь актрисою. Это законъ, и законъ непреложный. На васъ наклевещетъ соперница, наклевещетъ отвергнутый поклонникъ, наклевещетъ мышиный жеребчикъ, наклевещетъ продажный рецензентъ, которому вы не протянули руки для поцлуя, наклев…

Входитъ мальчикъ изъ типографіи.

Малъчикъ. Пожалуйте фельетонъ: типографія сердится.

Актриса. Боже мой! Это я васъ задержала… Простите меня: я ухожу…

Фельетонистъ. Прощайте, миссъ Анна… если ужъ только подъ этимъ именемъ долженъ я знать васъ. А, на прощанье, запомните вотъ что. Когда вы вошли, я, жаля вашей молодости, хотлъ отговорить васъ отъ сценической карьеры, a кончилъ тмъ, что прочелъ ей апологію. И… должно быть, такъ оно и надо: инстинктъ иногда работаетъ справедливе и здраве разсудка. Ступайте на сцену! Она — не радость, она — полудло; но лучше ея все-таки пока ничего нтъ y женщины. Женщина всюду раба или возовая лошадь, едва вырабатывающая отъ сердобольныхъ хозяевъ-мужчинъ вязанку сна для своего пропитанія, и только на сцен она царица. «Ты войдегаь на сцеиу королевой, да такъ и сойдешь съ нея королевой «- это Несчастливцевымъ хорошо сказано. Можетъ быть, скоро настанетъ время, чго женщин, которой страшна безлюбовная семья, найдется на Руси и другая дятельность, боле плодотворная, можетъ быть; будетъ возможность указать ей другіе пути, боле сцены цлесообразные и полезные для нея самой и для другихъ. A пока… вы знаете: