— Душенька, одинъ изъ гласныхъ заявилъ, что y него жена дрянная женщина, и это y нея отъ учительницъ, a потому меня гонятъ съ должности, и отнын мы должны жить не на полтораста, a на сто цлковыхъ.

— Господи! какъ же мы обернемся?!

— Ужъ не знаю.

— Что же ты будешь теперь длать?

— A вотъ одна журналистка рекомендуетъ пересматривать пуговки на твоихъ рубахахъ.

— Да у меня всего три рубахи: что же ты, по цлымъ днямъ; на нихъ любоваться будешь? Или прикажешь еще три купить — не для носки, a для твоего удовольствія? Такъ, матушка, изъ какихъ источниковъ? Особенно теперь, когда тебя выгнали изъ школы…

— Зато теперь я не буду бгать въ школу, оставя дтей безъ обда.

— Гмъ… кстати: на счетъ стола придется сильно сократиться; нашъ прежній обдъ намъ ужъ не по средствамъ… жаль ребятишекъ, но длать нечего.

— Мы наверстаемъ дло пищею духовною. Вспомни: вдь я уже не буду просиживать цлые дни въ школ, предоставляя своихъ дочерей надзору развратныхъ боннъ и горничныхъ.

— Матушка, ты помшалась съ горя! Какія бонны? Какія горничныя? Когда он y насъ были? Теперь теб самой въ пору идти въ бонны и въ горничныя.

— Ничего, другъ мой: утшайся тмъ, что принципъ выше всего! «Взявшись за гужъ» супружества, нельзя же вдругъ возлюбить «не дюжъ» и бросить семейную повозку, увязшую въ грязи.

— Это еще что такое?

— Изреченіе той же журналистки по адресу замужнихъ работающихъ женщинъ.

— Да когда же наша семейная повозка вязла въ грязи? И въ какой грязи?

— Не знаю. Говорятъ, вязла.

— Ты работала въ школ… если это называется вязнуть въ грязи, желаю того же всякому.

— Да нтъ, ты не понимаешь: пока я работала, таща повозку общественнаго обученія, наша семейная повозка завязла… понялъ?

— Ничего не понялъ. До сихъ поръ мы не вязли. A вотъ теперь пожалуй, что завязнемъ. Да такъ, что и не вылземъ.

— Ho, глупый! пойми, вдь это въ другомъ, высшемъ смысл, это аллегорія: я запустила безъ ухода тебя, дтей…

— Ахъ, что ты все: дти, да дти! Ну, какъ ты ихъ запустила, когда ты все свое свободное время проводишь съ ними, a когда ты занята, и они заняты, потому что ты учишь въ школ, a они учатся.

— Теб не переубдить меня. Я хочу «удовлетворять естественныя потребности женщины. Что ни говори работники полной равноправности половъ, a законовъ анатоміи и физіологіи имъ не побороть. Пока женщина должна носить, родить и кормить дтей, она все-таки останется самкою, со всми инстинктами, отличающими самокъ отъ всхъ живыхъ существъ».

— Стало быть, ты — попросту говоря — собираешься плодить ребятъ. Ну, ужъ это дудки-съ! Не по состоянію, матушка! Получай мы по-прежнему полтораста цлковыхъ, куда ни шло, можно бы рискнуть — имть еще одного… авось бы, когда-нибудь повезло на его счастье, — достукаться до двухъ радужныхъ… A теперь надяться не на что, — значитъ, не надо баловаться! Zweikindersystem — и баста!

1897.

Въ одной изъ столичныхъ газетъ печаталась (1902 г.) курьезная повсть о художник, который задумалъ удивить міръ картиною, изображающею утренній кутежъ веселой компаніи съ погибшими, но милыми созданіями. Въ качеств моделей для послднихъ, художникъ приглашаетъ дамъ изъ порядочнаго общества. Т отказываются. Художникъ оскорбленъ и бранитъ ихъ «мщанками» и «идіотками». Симпатіи автора всецло на сторон художника, хотя ршительно необъяснимо, ни почему проститутокъ необходимо писать не съ проститутокъ же, a съ порядочныхъ женщинъ, ни почему столь обидно художнику весьма естественное отвращеніе порядочныхъ женщинъ къ перспектив быть увковченными на полотн въ совершенно несвойственномъ имъ вид подвыпившихъ проститутокъ.

Въ другой столичной газет я цлую недлю слдилъ за необычайно глубокомысленною и пылкою полемикою противъ какихъ-то оперныхъ пвицъ «образцовой сцены», имвшихъ дерзость отказаться отъ концерта съ благосклоннымъ участіемъ «знаменитой исполнительвицы цыганскихъ романсовъ». Гордымъ пвицамъ жестоко вымыты головы, и съ удовольствіемъ констатированъ фактъ, что отказъ ихъ отъ концерта не имлъ вліянія на сборъ: публика, очевидно, пришла не для нихъ, a для исполнительницы цыганскихъ романсовъ. Мораль:

— Не важничайте съ вашимъ «святымъ искусствомъ». Грошъ ему вмст съ вами цна. Если не желаете стоять на одной доск съ «исполнительницею цыганскихъ романсовъ», это убытокъ вашъ, a не ея. Ибо она длаетъ сборы, a вы — нули. Она есть вещь, a вы — гиль.

Лтомъ 1901 года одна итальянка изъ кафешантана, особа очень красивая и поддержанная богатымъ и знатнымъ покровительствомъ, пожелала превратиться въ оперную пвицу.

— Вы играете на скрипк? — спрашивалъ кто-то кого-то.

— Не знаю, не пробовалъ.

Въ томъ же род были вокальныя познанія красивой итальянки. Тмъ не мене пикантность ея шальной зати сдлала возможнымъ даже невозможное. Она пла упрощенную Травіату, искаженную Маргариту, подъ крохотный оркестрикъ, разсчитанный, чтобы не заглушить ея голоса, съ постояняымъ подыгрываніемъ мелодіи и т. д. Театръ былъ всегда переполненъ «избранною публикою», которую принято «называть о азаръ»; критики, которые настоящей оперной пвиц не простятъ ни одной ноты, не то что фальшивой, a хотя бы облегченной, пунктированной, находили всю эту музыкальную анархію весьма милою шалостью; хроникеры безпечальнаго вдомства писали отчеты о спектакляхъ только что не въ стихахъ. Когда кто-нибудь дерзновенный заикался напомнить о требованіяхъ искусства, на него смотрли дико: