— Слушай… я не знаю, как тебя звать…

— Меня зовут Сергей. Сергей Авессаломов. Я-

На этом он убежал, не попрощавшись, опрокинув по пути стул.

В следующий раз Сергей привел с собой всю компанию. В белых халатах, в одних носках (тапочек в больнице не хватало, в сапогах не пускали), в непривычной обстановке они явно смущались. Чувствовалось, что вожаком у них Сергей. (Без вожака они никак не могут. Обязательно нужно, чтобы ими кто-то распоряжался!)

Они выложили на тумбочку передачу: яблоки, шоколад, орехи. Сергей всех представил — не по кличкам, а по именам (вот это достижение: вспомнили, наконец, что у них есть имена) — и хотел заставить каждого просить прощения. Но с меня было довольно, и я сразу заявил, что давно простил. Все заметно повеселели. Неужели им действительно нужно мое прощение? Или просто боятся осложнений со стороны юридической?

Мы немножко побеседовали. Они меня называли «друг Коля», я их по именам. Попрощались честь честью, за руку.

После них явилась делегация от рудника: секретарь комсомольской организации, председатель месткома. Тоже принесли яблок, шоколада и орехов. За ними группа хихикающих девушек. Эти принесли мне блинчики с вареньем, кисель и пельмени со сметаной.

Я представил, как они пекли на общей кухне в общежитии эти блинчики, как их старательно мазали вареньем и от души извинил неуместное хихиканье. Они смущались, оттого и хихикали. Одна из девушек побойчее, крепкая, грудастая брюнетка Настя Годунова, была известна по газетам как знатная крановщица. Остальные — просто милые, скромные, стесняющиеся девушки — русые, темноволосые, одна рыженькая. Они не знали, о чем со мной говорить и молча таращили на меня глаза.

Говорила одна Настя, громко, будто с трибуны. Она рассказала, как на руднике сейчас борются с хулиганством. А потом, должно быть вспомнив по ассоциации, рассказала, как у них на селе хулиганы «отбили печенки» одному парню и он, когда «оживел», переехал в город, так как уже не годился для крестьянской работы. В го* роде он окончил институт и теперь работает фармацевтом. А жена у него зубной врач.

Девушки посматривали на Настю неодобрительно и скоро начали прощаться. Они пожали мне руку, а рыженькая даже поцеловала меня.

В последующие дни меня навестил, кажется, весь рудник. Моими передачами угощались все больные и медперсонал в придачу. А у меня не было аппетита. (Только те блинчики я и съел: не хотелось обижать девчат.)

Конечно, навещали и наши обсерваторские.

Валя Герасимова, обняв меня, всплакнула.

— Что я скажу Дмитрию Николаевичу! — твердила она в отчаянии. — Не уберегла его единственного сына!

Как она могла меня уберечь? Чудачка!

Приходил Барабаш. Клял себя, что не проводил нас тогда.

— Понимаешь, сынок, постеснялся навязываться. Дело молодое у вас… Я ведь понял, что любишь ты абакумовскую дочку.

Лиза была серьезная и замкнутая. Поцеловала меня и села рядом. Что-то ее угнетало, тревожило. Мы оба испытывали неловкость. Беседа не вязалась. Лиза расспросила меня о здоровье. Рассказала, какие работы проводятся в обсерватории. Сообщила, что завтра у Марка выходной и сегодня он придет ночевать. Я обрадовался. Лиза вздохнула, опять поцеловала меня в щеку и ушла…

Когда за ней закрылась дверь, меня охватило такое отчаяние, что захотелось умереть. Я понял, что по-прежнему — нет, больше — люблю ее. «Будет ласковый дождь».

Утром, сразу после обхода врача, пришел Абакумов. Вот кто меня любил больше всех — Алексей Харитонович. Он судорожно обнял меня:

— Сыночек!

Мы оба растроганно смотрели друг на друга. За это время, что я его не видел, Абакумов снова потерял обретенную жизнерадостность. Но он не жаловался. Был молчалив и полон сочувствия. Рассказал, что подыскивает себе работу…

— Даже если бы Казаков вас уволил, чего без основания делать не имеет права, — возмутился я, — с плато он не может вас согнать, у вас же собственный дом! (Я поразился прозорливости Ангелины Ефимовны, настоявшей на купчей.)

— Это так, спасибо профессорше, — согласился Абакумов. — Можно, конечно, в случае чего и на руднике найти работу. Работой меня не удивишь. Мы ко всему привычны.

— Он не придирается к вам? — спросил я.

— Евгений Михайлович-то? Нет, вроде бы как не придирается. Ему слово-то мне сказать зазорно. Брезгует он мной. Это ведь не Дмитрий Николаевич…

Гарри Боцманов принес мой любимый пирог. Он меня просто заговорил.

— Думаю уезжать, милый Коля. Ты сам знаешь, что я прирожденный моряк. И фамилия морская: Боцманов. Какой-то прапрадед был боцман во славу русского флота. Может, при Петре Великом жил и трудился на его кораблях? Мне рассказывал такое мой дедушка. Ну, а я морской кок по призванию. Мне на одном месте сидеть никак невозможно. Если бы я тогда не проворовался, разве я попал бы на это плато.

— Да, но теперь-то зачем приехал?

— Охмурил меня твой отец, профессор Черкасов, а сам взял да в Антарктиду подался. А Гарри ему не нужен. Разве бы я не мог работать поваром в Антарктиде? Вот я и решил: увольняюсь! Да еще при таком начальничке работать, как этот психованный Женечка? Ни за что! Помяни мое слово, будет на плато смертоубийство. Я не я, если Алексей Харитонович не пристукнет его за дочку. Ведь даже постороннему человеку видно, что Женечка воспылал страстью кое к кому.

— Что ты говоришь! — недовольно пробормотал я.