Шрифт:
– Ат, сучьи дети!
– Слухай, Панас, – сказал Погостин. – Ты ничего не знаешь?
– Ни. А шо таке?
– «Шо таке»… Батрак ты, лакей, вот шо таке.
Панас перестал стучать валенками, ошалело глядел на Погостина.
– Який батрак?
– Да как же не батрак! Валентин, допустим, с его благородием – господа, пьют, гуляют, а ты при них кто? Холуй. Стоишь вот у пулемета, стынешь, морозишься… Так я говорю ай нет?
– Так то ж – дисциплына…
– Ха! Дисциплына… В этом доме что за барин проживал? Ты ведь здешний.
– Ну, барин…
– А нынче кто? Вон они, винища нажрались, песни играют. Новые господа!
– К чому ты таке говоришь, Степан?
– К тому самому. Вот на, почитай. Как утресь кидали с ероплану, так я одну подобрал-таки… Да ты бери, бери, не укусит! – прикрикнул, видя нерешительность Панаса.
– Да-да-да… – задумчиво покачал головой Панас, прочитав листовку. – А чи нэ брешуть воны? Мабуть, уси ти посулы ихние – пшиком станутся, як то до дила дойдэ…
– Э-э, дурень!
Погостин взял бумажку, тыкал пальцем в черные строки:
– Ведь написано же: «Кто добровольно покинет бандитские отряды и сдаст оружие… Советская власть с радостью примет в ряды своей трудовой семьи…» Расчухал?
Аксинья-полузимница
– Гей, Степка! – вваливаясь в Степанову клетушку, заорал Распопов. – Слухай приказ! Исполняй!
– Не ори, глухих нету, – пряча листовку в карман, спокойно сказал Погостин. – Ну, чего тебе?
– Жаниться хочу!
– Пойдем, пойдем, Иван Павлыч, – протиснулся в дверь отец Христофор. – Ну, почудили, ну, покуралесили… и аминь. Баюшки пора… на постельку…
– Сказано – жаниться хочу! – оттолкнул Распопов Христофора. – И замри, не дыши…
– Да от живой от жены-то? Грех ведь, голуба…
– Пусти, батька! Пусти… р-расшибу! Очень даже слободно расшибу… Степка-а!
– Эк раззевался! Ну, вот он я.
– Аксинья-полузимница когда у нас?
– Какая-то еще полузимница…
– Ма-а-алчать! Батька! Когда Аксиньи-полузимницы?
– Двадцать четвертого генваря память иже во святых великомученицы Ксении.
– Слышь, Степка?
– Ну, слышу. Ну, чего?
– Шоб новым ковром сани обить! Шоб коням у гривы – ленты червонны! Шоб сбрую надраить, як миколаевську денежку… ось чого! Усим штабом… на Волчий кордон! Жа-а-аниться жалаю! Э-э-эх!
Рухнул на Погостино логово. Захрапел.
«Гарный був кучер…»
Валентин пошел к Соколову квас пить. Чтоб кисленьким, крепким, настоянном на мяте, прочистить, прополоскать затуманившиеся мозги.
Нянечка Максимовна также и квасом своим на всю округу славилась.
Кланялась, хлопотала, подносила квасок в пузатом синем графине с морозным узором.
Пил Валентин жадно, похваливал. И когда маленько поправился от вчерашнего, вышиб из головы хмельную тяготу, Анатолий Федорыч заметил небрежно и как бы вскользь:
– А ведь дал-таки всходы давешний посев…
– Это ты про что? – позевнул Валентин. – Какой посев?
– Да прокламации-то.
– Ну?
– Вот тебе и ну. Кое-кто уже клюнул…
– А именно? Конкретно?
– Да вот хотя бы этот… как его… Ну, какой в кучерах у Ивана Павлыча.
– Погостин?
– Кажется, так. Он мне всегда казался подозрительным, краснота в нем, так сказать, просвечивала довольно заметно. А нынче я окончательно убедился.
– Но что же такое – нынче? – лениво, сквозь дрему, спросил Валентин. Он пребывал в блаженном состоянии от выпитого кваса.
– Агитировал, сукин сын: айда, дескать, мужики, по домам, Советская власть простить обещает… Нет, ты понял?
– О? – вскочил, разом очнулся попович. – Сурьезное дело, зараза! Мое мнение – для примеру хлопнуть бы его, Погостина этого… Тем паче, что – пришлый, не комарихинский.
– И я так же мыслю, – согласился Соколов. – Краснота эта хуже чесотки пристает.
– То-то и дело… – Валентин встал, потянулся с хрустом. – Пошли, видно, батьку будить… Дрыхнет небось, – усмехнулся, – президен-то наш…
Нет, он не спал.
Сидел на бильярде, поджав ноги по-турецки. Дубовый жбанчик с огуречным рассолом стоял возле, на зеленом сукне.
– Погостин? – вяло, расслабленно переспросил, когда доложили о прокламации. – Так шо?
Ему, видно, не по себе было после развеселой ночи.