Шрифт:
– Кокнуть придется, – сказал Валентин.
– А мабуть, так… пожуриты, тай годи… Як бы мужики не залиховалы…
– Ничего, – рассудил Валентин. – Он пришлый.
Хлебнул Распопов из жбана. Помотал головой.
– Дуже жалко… Гарный був кучер. А ну-ка, – приказал, – позовите. Кто там дневалит?
Послали дневального за Погостиным.
Всю усадьбу, все село обшарили – не нашли.
Смылся Погостин.
Часть пятая
Быстро мчатся дурные вести
Быстрее беспроволочного телеграфа мчатся дурные вести. Трудно понять, как это случилось, но о разгроме отряда Алякринского в городе узнали раньше, чем, выйдя из вагона, ступил он на привокзальную площадь.
Был вечер, семь часов. Увешанные канатами толстого пушистого инея, крутогорские тополя и липы придавали скудно освещенным улицам рождественский, праздничный вид.
Алякринский зашел в железнодорожную Чека – позвонить Замятину, узнать, в губкоме ли он в этот вечерний час.
Дежурный Чека сочувствующе покачал головой.
– На них, на бандитскую сволочь, артиллерию надо. Прицел такой-то – и будь здоров.
– Как это вы так быстро узнали? – неприятно удивился Николай.
– Идут же поезда, – пожал плечами дежурный.
Телефонная барышня соединила с губкомом. В трубке послышался астматический вздох.
– Товарищ предгубкомпарта? Алякринский. Можно мне к вам сейчас?
– Обязательно. Жду.
«Конечно, и мама уже всё знает…» – подумал Алякринский и позвонил домой.
Елизавета Александровна радостно ахнула:
– Коленька? Ты? Ну, слава… слава богу!
– Некогда, мама. Через часок увидимся. Пока.
Она всё бормотала «Слава богу… слава богу…»
Предгубкома угощает чаем
В кабинете Замятина стоял холодище – волков морозь. Еле горела печурка-буржуйка, чайник на ней был чуть теплый.
Елозил на коленях председатель перед чугунной печкой, железным прутиком шуровал поддувало. Что-то не ладилось в проклятой буржуйке, шипело, потрескивало лениво, но тяги было не слыхать.
С трудом, тяжко дыша, свистя бронхами, поднялся с колен, прошел вдоль длинной трубы, постучал железным прутиком у ввода в дымоход голландки. Там что-то грохнуло, обвалилось, посыпалось, сухо шурша, и враз загудело пламя.
– Ага! – торжествующе сказал предгубкома.
В эту минуту вошел Алякринский.
Председатель стоял, обеими руками опершись на край стола, отдыхал.
– Видишь? – указал на. печку. – Вот так-то. На коленях перед ней, чертовкой, ползал, – хоть бы что, не горит, А стукнул разок-другой – запылала! Ну, рассказывай… Поколотили?
Трудно, тяжело дышал предгубкома.
– Так глупо дать себя провести! – В голосе Алякринского – отчаянье, злоба.
– Я ж тебе говорил: специфика. Местность незнакомая, овражистая… Да и тактика у них – волчья.
– Буран все карты смешал… Растерялись. Я растерялся, – поправился Николай.
– И это, конечно. Понимаю, Алякринский… Понимаю. Буран в степи – о-о! Растерялись, естественно.
Помолчал Замятин. Похрипел.
– Что ж теперь собираешься делать?
Алякринский еще в вагоне, еще по дороге в город решил – что. Встал. Неестественно высоким, звонким голосом:
– Товарищ предгубкома, в том, что случилось, виноват один я. И я прошу…
– Знаю, – устало вздохнув, перебил Замятин. – Просишь ты, Алякринский, снять тебя с занимаемой должности… Так, что ли?
– Нет, товарищ предгубкома. Судить революционным трибуналом. По всей строгости.
– Вон даже как…
Подошел к печке, пошуровал, подкинул парочку поленцев. И всё – не спеша, молча. Вернулся к столу. Посипел. Отдышался. И – с улыбкой:
– А застрелиться ты, между прочим, не думал? Такая гениальная мысль тебе в голову не приходила?
Как? Каким образом узнал?
Николай опустил голову. Густо, пожарно покраснел.
– Ну? Чего ж не застрелился?
– Патронов не было, все расстрелял…
Замятин весело рассмеялся.
«Боже мой, как всё это у меня глупо выходит! – в смертельной тоске подумал Николай. – Словно заваливаюсь на экзамене… Мальчишка! Словно урок не выучил…»
Яростно гудело пламя в докрасна раскаленной трубе. Дребезжала, прыгала крышка на кипящем чайнике.
– Ну, раз такие обстоятельства, – сказал Замятин, – давай, брат, чай пить… Да за дела приниматься, – прибавил серьезно, подвигая Алякринскому кружку горячего чаю.