Церковь была пуста. По-видимому, народ собрался ради зрелища и предпочитал кино царству божьему.

С церковного двора донесся звук трубы.

Тараш вышел на паперть и увидел Лукайя Лабахуа, окруженного толпой. На груди у него висела серебряная икона.

Защелкали аппараты.

— Оиса! — возгласил Лукайя,

— Ганса! — грянула толпа.

С криками «оиса-гаиса!» трижды обошли церковь, Лукайя шел впереди процессии.

Тарашу снова вспомнилось детство, и от этих непонятных возгласов дрожь пробежала у него по телу»

За немногочисленной толпой верующих следовали киносъемщики с аппаратами, их ассистенты, шоферы. В выкрики «оиса-гаиса» по временам врывались пронзительные голоса мальчишек: «Лукайя-чарльстон! Лукайя-пижон!», придававшие патетике древнейшей мистерии комический оттенок.

Тараш достал блокнот и подробно записал всю церемонию.

Двенадцать малануров отделились от толпы. Их заперли в церкви, на дверь повесили замок. Раздвинув толпу, освободили проход до церковных дверей. Поперек этой дорожки положили палку во всю ширину церкви. Потом открыли двери, выпустили пленных «тариэлов».

Разделившись на две группы, малануры с двух концов ухватились за палку. Долго тягались обе стороны, стараясь перетянуть палку, но их борьбе уже недоставало того яростного пыла, которым отличалась прежняя малануроба.

Победу одержали «царские тариэлы», что, впрочем, никого не огорчило.

Победители уселись на церковной паперти, а «дадиановские тариэлы» устроились под липами. И, как бывало встарь, началось состязание в стихотворстве.

Не было при этом и того словоблудия, которым отличались в старину царские малануры. Однако несколько «крылатых» словечек все же было произнесено.

Затем началось метанье палок, но ни одному малануру не удавалось перебросить палку через церковь.

«Когда страсти молчат, тогда и мастерство не обретает полной силы», — подумал Тараш Эмхвари, и как раз в эту минуту из рядов дадиановских малануров выступил вперед рыжий верзила, метнул палку и перекинул ее через церковный купол.

Раздались дружные хлопки.

Оператор наставил аппарат, попросил рыжего принять картинную позу.

Тараш всмотрелся в него.

Нос у рыжего был изогнут, словно клюв у стервятника. Да и сложением своим он напоминал коршуна с обломанными крыльями. Громадный кривой кинжал висел на боку у этого великана.

Когда на него направили объектив, он вдруг сжался, глаза его забегали.

Смутная тревога охватила Тараша при виде этого человека. Схватив руку Джвиби Дзаганиа, он спросил:

— Кто это?

— Джамлет, старший сын Ломкаца Тарба. После смерти отца вернулся из города. Говорят, бежал из тюрьмы. А до того разбойничал в Абхазии, — зашептал Джвиби.

— Какое у него странное лицо, — пробормотал Тараш. Ему стало не по себе. Он попрощался с Джвиби и пересек церковный двор. Недалеко от дома Кац Звамбая его нагнал Лукайя Лабахуа.

Дубовые ворота Кац Звамбая были на запоре. — Остерегается, шуригэ, — сказал Лукайя в ответ на недоумение Тараша.

— Чего же?

— Как чего, шуригэ? Разве не слыхал, что Тарба и Звамбая теперь кровники?

Тараш промолчал. Перед ним встало напряженное лицо Джамлета Тарба, его изогнутый кинжал.

Потом он провел рукой по лицу, словно снимал с глаз паутину.

— Box, Кац, в-о-о-о-о-х!

У Тараша защемило сердце. Это «вох» он слышал в детстве то у мельницы, то в поле, то в лесу, когда перекликались друг с другом окумские крестьяне.

— Box, Кац, в-о-о-о-о-х! — кричал Лукайя.

Из-за стогов кукурузной соломы выскочили взбудораженные волкодавы, бросились к воротам и к высокой изгороди из акаций.

Тараш опознал лишь одну старую дворняжку. Кац Звамбая цыкнул на собак, посмотрел в щелку, затем отодвинул засов.

— Слава создателю, что вы пришли в мой дом, — сказал он. И, перекрестившись, прибавил: — А я думал, что это малануры.

Арзакан и Дзабули не вышли к гостям.

После того как сын вступил в колхоз, отец разделился с ним. Арзакану досталась половина двора и кухня. Он отгородил свою долю ровиком и, окончательно рассорившись с отцом, не переступал этой межи. Хатуна и младшие братья виделись с ним украдкой.

Арзакан ходил еще с трудом, прихрамывая, но, услышав голос Тараша, так разволновался, что нога у него будто окрепла, и он нервно шагал вокруг очага. Приоткрыл дверь. Видит: на балконе сидят Тараш и Хатуна, обнявшая его колени. К ним пристроились Келеш и Джаму. Кац Звамбая, стоя, громко разглагольствует.

«Наверное, меня поносит», — подумал Арзакан, захлопнул дверь и снова принялся ходить по комнате.

Он знал от Дзабули, что Тараш вернулся в Окуми, что Тамар осталась в Тбилиси и что они, по-видимому, рассорились.