Шрифт:
В эту лунную ночь старик казался преображенным. Тараш не шелохнулся. Лукайя говорил! Вот его сказ в моей передаче:
«Двенадцать мужей стояли под высоким-превысоким деревом.
Одиннадцать из них были слепы. А двенадцатый — тот, который зрячий, — заметил: на верхушке дерева сидит голубая птица в чудесном оперении. Благостна была для созерцания та птица. Но остальные одиннадцать не видели красы ее. Обуяло зрячего желание завладеть той птицей, но вот беда — хром был он от рождения, а дерево высокое, ствол трудный для хватки, и лестницы нет нигде поблизости, чтобы приставить ее к дереву.
Тогда хромой стал убеждать слепых стать на плечи друг другу, чтобы на плечах одиннадцатого добраться ему самому до птицы.
И когда, поставив человека на человека, зрячий стал на верхнего одиннадцатого, вдруг первый, тот, который стоял на земле, не пожелал держать на себе тяжесть одиннадцати душ, нарочно свалился, и рухнула вся живая лестница.
Промахнулся зрячий, не успел схватить диковинную птицу, улетела она».
— К чему этот сказ, Лукайя?
— Так, про себя сказываю, шуригэ.
Вдруг небо, преобразившись, изменилось в цвете. Еще гуще почернела повисшая на севере мрачная туча. Безмолвно лежал Тараш и смотрел, как в изумруд неба и моря незаметно вливались темные краски.
Куда пропало море?
Моря уже не было.
И вспомнились Тарашу слова Апокалипсиса: «И миновала прежняя земля, и моря уже нет».
ТУРЬИ РОГИ
Пиршество уже началось, когда вошел Тараш в сепа. Перед тем он уговорился с Лукайя, что тот войдет вместе с ним и сядет рядом. Однако, обернувшись, он не увидел старика.
Тараш занял место между Тамар и Каролиной. По левую сторону Тамар сидела Дзабули, рядом с Дзабули — Арзакан.
Увидев Тараша Эмхвари, многие вскочили с мест. Чежиа только поднял брови и покосился на него неприязненным взглядом.
Тамадой восседал сам Гвандж Апакидзе. Его уста источали мед.
— Из него мог бы выйти настоящий трибун, если бы он вовремя позаботился об этом, — шепнул Каролине Тараш. — Подобный тип дипломата и оратора восходит еще к временам колхидского царя Маласа.
В самом деле, Гвандж Апакидзе ораторствовал с редким искусством, проявляя много такта и учтивости.
Шардин Алшибая по поручению тамады резал телячью ляжку. Делал он это с явным неудовольствием и вообще был сильно не в духе. (Так случалось с ним всякий раз, когда его не выбирали тамадой.)
Арзакан развлекал и угощал Дзабули.
Тамар была грустна, улыбалась через силу. Она мало ела, еще меньше говорила.
Тараш приметил: если маленькие, совсем маленькие усики и легкий пушок на щеках Тамар становятся более заметными, значит, она чем-то расстроена.
Он обвел глазами женщин.
Несколько поодаль от Тараша сидела дочь Маршаниа, белокурая красавица. Она напоминала Тарашу лучезарных итальянских мадонн, только синева ее глаз была несколько отлична от того лазурного сияния, которое исходит из глаз женщин Ломбардии.
В конце стола он заприметил миловидную мегрелку с высокой грудью, узкими глазами и округлыми плечами.
Среди прислуживающей молодежи блистали три девушки. Они были одеты очень просто. Старшая из них, с миндалевидными глазами, положила правую руку на плечо подруги. Эта рука не носила следов ухода, но она была не менее прекрасна, чем у мадонн Джотто и Рафаэля.
Нежное лицо ее полногрудой подруги слегка портили веснушки.
У почетного места, за тамадой, стояла младшая дочь Гванджа Апакидзе, Зесна, с кувшинчиком красного вина. Лицо ее имело желтоватый оттенок (что нередко встречается в субтропических странах), подбородок слегка раздвоен. Она напоминала плодородную кахетинскую осень, когда созревает виноград и с шумным бульканьем льется из чанов сладкий и густой сок.
В конце стола суетились еще четыре девушки. По общей всем им стройности, широкому разрезу глаз и изогнутым бровям нетрудно было догадаться об их родстве. У самой высокой на лбу и на щеках были родинки, придававшие ей особую прелесть.
— Они похожи на ангелов с фресок Убиси, — заметил Тараш.
Каролина тотчас же осведомилась, кто они. Девушки были из рода Кардава. Но больше, чем девушки, Тараша поразили юноши.
Не отрываясь, он смотрел на одного из них, семнадцатилетнего мегрела исключительно красивой наружности.
— Не правда ли, настоящий Иосиф Прекрасный? — спросил Тараш Каролину.
Юноша проворно сновал вокруг стола, исполняя приказания тамады, с учтивостью откликаясь на малейший знак стариков.
Заткнув за пояс полы чохи, он носился как серна; каждое движение было исполнено легкости и грации. Он был одет в архалук цвета иволги и синюю чоху. Кинжал, украшенный слоновой костью, почти касался его колена.