Бледный, усталый Сусла хотел что-то сказать, но, схватив рукою воздух, пошатнулся. То ли от усталости, то ли увидел себя подвешенным по гетманской милости к перекладине за скрученные на спине руки, да еще с привязанной к ногам колодкой, на которой всей тяжкой тушей своей виснет мазепин кат. [20]

Мазепа упруго взбежал по ступеням в дом и приказал позвать Чуйкевича.

— Поедешь в Москву, — говорил он Чуйкевичу. — Дел великое множество. Выслушай хорошенько. Кое-что в письмах отпишу, а кое-что придется тебе на словах сказать. Вот это — и письмом и на словах: про донос Суслы, да и не только про него. Мало ли кто из его приспешников еще что-нибудь может брякнуть. Говорят, я больно много охотных полков набираю, потому что в них больше иноземцев. Посуди сам, из кого набирать? Все наши посполитые своевольством дышат. Они скоро запорожцам в воровских их помыслах помогать начнут. Что казак, что мужик, — сам чорт не разберет. Да про то не говори. Скажешь — брехня, вот и все. Доносят, будто я ляхами себя окружил, на Макиевского кивают. Какой, чорт его дери, Макиевский лях, — его дед голову при Хмеле сложил.

— Сусла в доносе писал, что в новых поместьях гетманских на Московщине одни русаки живут, а договор был населять те земли только нашими людьми. Доносит, якобы поборами непосильными мужиков обложил, вольных людей в холопов превратил…

— Какие там русаки? Украинцы все.

— Что сказать, если спросят, почему Палию жалованье не выплатили?

— Скажешь вот что: Палий высоко залетает, того и гляди к гетманской булаве потянется, все именья разорит. Ты же сам помнишь, как голытьба на Колымацкой раде его на гетмана кричала. Если б только ляхов трогал, а то ведь не смотрит, чей скарб. А на этой стороне казаков и на аркане не удержишь. Лучше малую искру загасить, чем тушить большой огонь.

— Верно, совсем опустошили Малую Россию переманиванием.

— Я в письме прошу дозволения пойти на правый берег. Пусть царь об этом с королем договорится. Ведь по кондиции Руина не должна заселяться.

— Пойти-то пойти, только назад как прийти? Это не кого-нибудь, а Палия затронуть.

— Господь с тобой, я Палия и не думаю трогать, да и государь к нему благоволит. Мы немного покуражим слободы по-над Днепром, в лесах. Надо загнать посполитых к их хозяевам. Палий тоже письмо Петру написал. Оно-то у меня, а посылать надо — так государь наказал. Палий пишет, будто я его обманываю: мол, ему отписываю, что вот-вот руку подам, а на самом деле не подаю. Когда я ему такое писал? Было, писал одно время, да ведь тогда Петр так велел…

— Правобережцы доносят, что поляки на Москву хотят итти.

— То опять Палий хочет нас с Польшей столкнуть.

— По-моему, Палию если полков пять подкинуть, так он бы шляхту наголову разбил.

— Как сказать… К тому ж поляки наши союзники. Хоть и слабенькие, но союзники, а тронь — за них шведы встанут. Сам не знаю, как с Палием быть. В последнем письме ко мне он писал, что если не поможем — под татар пойдет. Отписал я в Москву, а оттуда опять старое: сдерживай его, сколько можно. Купил Палию дом в Киеве, так пустой стоит, даже не заглянул в него.

— Помнится, Палий недавно опять толмачей к султану посылал.

— Говорит, что пленными хотел обменяться, и доказательство прислал: обоих толмачей с письмами. Только я ему и на мизинец не верю… Ну, иди, иди, у меня еще дел много, работы перед походом по горло, а тут из Брянска по Десне уже суда идут.

Под вечер из гетманской канцелярии в сопровождении охраны выехали есаулы, они везли на длинных палицах универсалы гетмана о новом походе.

А еще через неделю вниз по Днепру потянулись суда. На одном из передних судов Мазепа и Долгорукий коротали время за игрой в карты. Возле Сечи остановились на дневку. На левом берегу запылали костры. Мазепа приказал разложить костер, вышел из шатра и сел к огню. Пламя весело прыгало по сухим ветвям вяза, далеко по воде протянулась красноватая дорожка, теряясь где-то у самого острова. Вокруг костров слышались возгласы, смех, живой разговор. Только Мазепа сидел один. Время от времени появлялся джура, молча бросал в огонь новую охапку сушняка и отходил в сторону. Пожалуй, впервые Мазепа с такой остротой почувствовал свое одиночество. Хотелось поговорить с кем-нибудь от чистого сердца, отвести душу. Но с кем?

«Хотя бы из старшины кто подошел», — подумал гетман. И, словно по велению его мысли, к костру подошли Яков Лизогуб, Жученко и Гамалия. Потом подошел прилуцкий полковник Рубан и тоже опустился на корточки поближе к огню.

Мазепа длинной веткой стал выгребать из огня жаринку, но Жученко взял ее пальцами и положил гетману в люльку.

— Договорился с запорожцами? — взглянул Мазепа на Рубана, раскуривая люльку.

— Куда там, только заикнулся, так меня чуть в воду не кинули. На смех подняли. Говорят: «Довольно уж, и без того гетман нам долго голову морочил».

— Кошевой атаман был?

— Гордиенко приказал не пускать меня к себе. Сидит в палатке и горилку дует.

— Чалый тоже в Сечи?

— Нет. Он под Козлов ходил, его турки там встретили на каторгах; [21] тогда сечевики причалили к казацкому острову и два дня оборонялись. А на третий турки отступили, сечевики на челнах на Стрелку подались и Сагайдачным перекатом к лесу выплыли. Кто бы подумал, что там их татары окружат? Д вот и окружили. Перед самым боем Чалый говорил: «Теперь мне живому не быть». Видать, душа смерть чуяла.

— Жаль. Через него можно было б договориться. Значит, запорожцы нам и помогать не будут?

— Не знаю. Похоже на то, что раду там собирают: сечевики из слобод к атаманову куреню шли.

Гетман поднялся и, не простившись, пошел к своему шатру.

В курене кошевого атамана тем временем собралась на раду сечевая старшина и некоторые знатные запорожцы. В огромном, на шестьсот человек, курене зажгли большой фитиль, опущенный в бочку с жиром, вокруг которой расселись запорожцы. У дверей встала стража. В курене было шумно, плыли тучи копоти от факела и густой дым от казацких люлек.