– Почему ты не можешь опубликовать статью сейчас?
– в голосе прозвучал интерес.

– Пока Россия находится в составе Райхсраума, её нигде нельзя напечатать.

– Вот как? Где находится текст статьи?

– Нигде. Я знаю его наизусть.

– Как должна называться статья?

– "Преступления немецкого фашизма против прогрессивного человечества", - процитировал Борисов.

– Ого! Вот оно как, - в голосе прозвучало нечто вроде удовлетворения, - ну и содержание, наверное, соответствующее... Читай вслух те четыре абзаца. Громко и чётко. И медленно. Я записываю, мне нужна хорошая запись.

Борисов прочёл - громко и монотонно, делая паузы после каждой запятой.

– Да-а-а...
– протянул Зайн, выслушав всё.
– Давненько я такого не слыхал. Особенно хорошо про "стаю нацистских псов, одержимых безумным желанием расправы над гуманистическими идеалами". Или как там? "Люди доброй воли должны, наконец, загнать осиновый кол в могилу нацистских упырей", я правильно цитирую?

– Да, - сказал Борисов.

– Немного старомодно, но всё-таки чувствуется школа... А ты не думал пропихнуть это в эмигрантскую коммунистическую газету? Или хотя бы на радио "Либертэ"? Тот человек может ведь слушать "голоса"... Хотя нет, если ты разрешишь назвать своё имя, то быстро окажешься в тюрьме. Или, во всяком случае, на помойке.

– Да, - сказал Борисов: ему показалось, что это вопрос.

– А если не разрешишь, он тебя не найдёт. Редакция "Либертэ" не выдаёт информации об авторах кому попало. Ах да: статья должна быть подписана твоим собственным именем?

– Нет. Не обязательно.

– Ну да, это понятно. Хм, кстати... ты что-нибудь делал для "Либертэ"? Или других таких радиостанций?

– Нет. Я боюсь. Но я знаю людей, которые делают для них материалы. Иногда помогаю им.

– Ну конечно... Ты ведь должен держаться поближе к либеральным изданиям... А что, ты и вправду надеешься на демократию?

– Да. Скоро в Россию придут американцы. Будет демократия. Будет всё можно говорить и писать.

– Почему ты так думаешь?

Борисов ощутил какое-то смутное неудобство в голове: он не мог ответить, хотя вопрос был простой.

– Не знаю. Так все теперь думают, - наконец, выдавил он из себя.

– Ладно, это пока неважно... Ещё кто-нибудь об этом знает? Ты кому-нибудь говорил?

– Нет. Никому. Даже Дине.

– Этой сучке, которая тебя сдала? А в тюрьме, амановцам, ты что-нибудь говорил об этом?

– Они не спросили. Я ничего не сказал.

– Это на них похоже. Военные внимательны, но не любопытны. Это их обычная ошибка... Ты всё сказал про сверток с бумагами? Или есть ещё что-то, о чём ты умолчал? Расскажи всё.

– Не помню, - Борисов и в самом деле не помнил своих ответов.

– Ты утаил что-нибудь? Говори быстрее.

– Не знаю.

– Ага, третья стадия. Ненадолго же тебя хватило. Ладно. Сейчас мы пойдём. Я помогу тебе встать.

Руки обняли Аркадия, подняли, и он сел на пол. Потом он каким-то образом оказался на ногах. В плавающей, липкой тьме он сделал шаг, потом ещё один, и ещё один, подгоняемый короткими командами - не понимая, где он находится и что здесь делает. Он знал только, что надо идти.

Что-то застучало, зазвенело, потом снова застучало. В голове всплыло слово "машинка". Он не помнил, что оно значит, но оно было как-то связано с этим грохотом и звоном.

– Машинка, - сказал Аркадий, - статья, - это было ещё одно слово, как-то связанное с тем, первым.

– Ты что-нибудь видишь?
– спросил Зайн.

– Я не вижу ничего, - Борисов смог связать вместе четыре слова, после чего опять провалился в плавающее ничто.

Он очнулся, когда его ударили по лицу.

В руке мешалось что-то длинное и узкое. Он попытался сжать пальцы в щепоть, и та штука послушно легла между ними.

– Подпись. Поставь свою подпись. Распишись здесь, - длинное и узкое тыкнулась во что-то твёрдое и плоское.

– Не хочу, - Борисов внезапно упёрся.
– Я ничего не вижу.

– Это ведомость, - объяснил ему Зайн.
– Ты должен получить по ней деньги, много денег. Тебе очень нужны деньги, тебе нужно получить их немедленно. У тебя в руке перо. Распишись вот здесь.

Борисов напрягся и почти увидел перед собой разграфлённую ведомость с чёрной полоской внизу. Потом картинка пропала, зато пальцы почувствовали, что они держат что-то пишущее - то ли карандаш, то ли ручку.

Он протянул руку и наугад проскрёб кончиком по невидимому листу, постаравшись изобразить подпись.

– Ничего, сойдёт, - пробормотал Зайн и потянул Борисова за руку. Тот безвольно подчинился.

Дальше был какой-то длинный, непонятный путь неизвестно куда (чувство направления Борисова покинуло - он запомнил только, что поднимался по громыхающей железом лестнице, вызвавшей в памяти слово "чердак"), а потом ему в лицо ударил ледяной ветер, и он понял, что стоит на чём-то холодном. Ноги скользили, стоять было трудно.