Верещагин искоса разглядывал адмирала. Какой чисто русский красавец! Так и просится на полотно высоколобая голова на широких плечах, гладко лежащие волосы с проседью, окладистая, мягкая борода, а главное — лицо с выражением мужественности и силы, с глазами, в которых светится всеохватывающая внимательность и тонкая, необидная ирония человека, привыкшего к общению с тысячами людей самых различных положений и званий.

Адмирал заходил по кабинету, меряя его твердыми шагами, как ходят моряки по корабельным палубам.

— А это что же такое? — изумился адмирал, вдруг рассмотрев у стены неизвестно откуда взявшийся шкаф.

— Мой подарок тебе, дорогой друг, — кокетливо произнесла Капитолина Николаевна, ловя в глазах мужа восхищение и удовольствие.

— Ай, спасибо! Вот, умница! Подарок — лучшего и не найти! — шумно радовался Степан Осипович, целуя руки жены. — Ну, благодарю, дружок! Горю желанием перенести в шкаф и детство, и отрочество, и юность, чтобы они не загромождали мне настоящего и будущего. Впрочем, поспеется. Или, — промолвил адмирал с чуть застенчивой улыбкой, — уложу в него для хорошего почина несколько кусков прошлого, свидетелями которого были и вы, мои дорогие гости.

Не прерывая разговора, Макаров вынимал из письменного стола тяжелые, объемистые альбомы в темно-синих сафьяновых переплетах, раскрывал их, раскладывал на журнальном столе.

— Василий Васильевич, Владислав Францевич, — позвал он. — Сохранил ведь старину. Узнаете?

Склонившись над темно-синим томом, Верещагин и Галевич одновременно воскликнули: «Да ведь это Принцевы острова!..» Макаров удовлетворенно кивнул головой.

— А ведь этот этюдик я рисовал, — продолжал Верещагин. — Вот вид монастыря, где училась и плакала над хорошими книгами Капитолина Николаевна. Вот вид гавани, где ей довелось плавать на «Чесме» и доплыть до командира «Константина»…

— А вот и мы все, — перебил его Галевич, перелистав несколько картонных страниц с наклеенными фотографиями и акварельными рисунками. — Бог знает, какая старина!.. А вот Капочка и с ней моя Ритуша, — добавил он сорвавшимся голосом.

Все приумолкли.

Адмирал отошел к шкафу, с любопытством разглядывая в его стекле, задернутом изнутри синим шелком, свое изображение, маячившее расплывчатои неясно, и открыл дверцы.

«Добрый подарок, добрый!» — подумал Макаров, внимательно изучая затейливое устройство полок и соображая, как и в каком порядке расположить свои дневники. Их было множество, и они делились на «дневники событий» и «дневники мыслей». Первые представляли собою большие папки с матерчатыми карманами внутри, с вплетенными листами бумаги большого формата. Помимо коротких записей обо всем, что почему-нибудь привлекало к себе внимание Степана Осиповича, здесь же наклеивались или вкладывались в карман папки всевозможные документы, дававшие представление о прошлом: вырезки из газет, иллюстрации из журналов, интересные письма, фотографии, виды, заметки о примечательных встречах и разговорах. «Дневники мыслей» велись в записных книжках, альбомах и общих тетрадях. Особенно много было записных книжек. В них Степан Осипович намечал свои замыслы и планы, поверял им свои переживания и думы…

Семья Писаревских вошла в кабинет на правах старых, интимных друзей. Сначала впорхнула хорошенькая дочь Писаревских Тутушка, потом величаво прошумела платьем супруга контр-адмирала, а за ними появился и он сам, в сюртуке с пышными эполетами и распущенными по борту многочисленными орденами.

После приветствий и восклицаний, изъявлений восторга и признательности завязалась беседа.

Контр-адмирал Писаревский и сейчас, как всегда и на всех, производил впечатление грубой, тяжелой, неотразимой силы.

Что-то неприятное было в его сумрачных глазах, в его лице и фигуре. Ростом он был невысок, могучую выпуклую грудь держал колесом, ходил увальнем, вперевалку. На большой голове кудрявились черные волосы без единой сединки, такой же нетронутой чернотой отличались его бакенбарды и пышная борода веером. В ухе носил он серебряную серьгу, которую поминутно дергал то левой, то правой рукой.

Про черноморского флагмана ходила невеселая слава. Говорилось, что он крут с офицерами, жесток и неумолим к матросам, не имеет ни к кому жалости, не прощает никогда даже ничтожных проступков.

— А ты все такой же, — проговорил Макаров. — И годы тебя не берут. Не растешь и не стареешь, только волосами мало-мало поистратился. И серьгав ухе по-прежнему болтается и, кажется, та же, что и на «Константине».

— Точно так, твое превосходительство. Та же. Приросла к уху, должно быть. — Писаревский с улыбкой подергал серьгу. — А вот ты, Степан Осипович, поддаваться времени что-то стал. Виски вон совсем седые. Хорошо, что хоть борода черная.

— Это оттого, что она моложе меня на тридцать лет, — отшутился Макаров.

В эту минуту к столу с альбомами подошла Писаревская.

— Степан Осипович, — сказала она. — Я случайно приобрела в Севастополе картину моего брата Руфима. Мы с мужем решили, что владеть ею достойны только вы. Мы оставили картину в прихожей, чтобы она сразу не запотела в комнатах.

Гостей между тем прибывало все больше и больше.

Бондаренко сам провожал всех до кабинета, где шумели оживленные голоса, прислушивался, как они затихали, пока гости здоровались друг с другом, потом, втянув голову в плечи, степенно возвращался в прихожую.