Кроме глаз, я пытаюсь задействовать и прочие органы чувств, но они подводят: звуки и запахи изменились. Молекулы воздуха, окрашенные эпохой, не перестраиваются по щелчку каждое десятилетие, а выветриваются постепенно, за тридцать, сорок лет. Я не шучу – и сейчас можно, принюхавшись, уловить атмосферу 90-х. Но увы – от того, века девятнадцатого, эфира, не осталось почти ничего. Разве что все так же сносит с ног пахнущий огурцом и йодом сквозняк Большой Невы, дышит мощью петрозаводских каменоломен гранит набережных. То же и с мокрым балтийским снежком. Запах навоза от лошаденки, что катает неуемных туристов по Дворцовой, нотка дымка – это нувориш восстановил камин в лофте выходящего на Английскую набережную особняка. Согласна, похоже на игру в поддавки, но так я присовокупляю к тому, что ласкает взгляд, чуть-чуть запахов, а ведь именно они – триггеры эмоций.

Я же чувствую, как мое сердце начинает биться ровнее, шаг становится размашистей и тверже, стоит выйти из подземелья метро на Невский.

Заданные здесь градостроительные пропорции – мое золотое сечение. Моя территория комфорта. Два века назад путешественники жаловались на пустоту петербургских улиц и площадей – их простор был сродни театральной сцене, на которой мало что происходит. Теперь наконец улицы и площади заполнились толпой, город стал себе соразмерен, будто строился изначально на вырост, в надежде на будущие поколения. Для путешественников девятнадцатого века слывущая нынче шедевром архитектура отдавала дурновкусием: заигрывания с языческой традицией, все эти бесконечные колонны и портики, подражание то Риму, то Греции. Плоский ландшафт, дурная погода. Зато, спорю я с маркизом де Кюстином, плоскость таит свой секрет – дает простор слабо окрашенным небесам – размах Невы им в помощь. Получается, если этот город и не был в свое время пропорционален эпохе, он всегда соответствовал окружающей его природе.

Прогулка минут в сорок, по любой погоде, и вот уже я тяну на себя массивную дубовую дверь факультета. Плавный изгиб главной лестницы, ее широкие пологие ступени, арочный туннель второго этажа… Я прохожу вглубь и открываю еще одну дверь – много легче, – уже секретариата. Кивнув секретарше, беру свое свежее расписание.

– У тебя новый студент, – говорит она невнятно, одновременно пытаясь вбить пальцем блеск в округлившиеся губы.

– Что за студент? – стараюсь я быть вежливой – потому что когда мне это было интересно?

– Перевелся с Урала. Там шел на красный диплом. Ну здесь-то ему крылья пообломают… – она удовлетворенно улыбается глянцевыми губами. – Говорила с ним по телефону – голос отпад. Он меня прямо по телефону склеить пытался, представляешь?

– Ясно. – Я сую расписание в свой раздутый портфель.

Услышала ли я что-нибудь из этого объяснения? Наверное, да, потому что, когда получасом позже из-за спин студентов раздался глубокий бас, сразу поняла – новенький. С Урала.

– Пьяница, влюбленный в истеричку.

– Простите? – Я попыталась разглядеть обладателя бархатного голоса за плечами немногих присутствующих на моем факультативе – Русский романтизм. Поэзия первой половины XIX века.

– Сумрак, уныние и тоска. Вот что такое ваш Баратынский.

Я сузила глаза.

– Не угодно ли встать и представиться?

Иногда меня правда заносит.

– Да пожалуйста. – Он поднялся, и я с трудом сдержала улыбку.

Бас-профундо принадлежал хлюпику. Узенькому, пытающемуся казаться внушительнее в сером пиджаке, надетом поверх клетчатой рубахи. Не юноша, а недоразумение. Слишком большая голова, острые скулы, бесцветные глаза, скошенный подбородок – смотри-ка, генетическая отбраковка поднимает голос на потомственного аристократа и любимца муз.

– Вячеслав Серый.

Серый, очевидно, творческий псевдоним. Я постаралась остаться серьезной. В конце концов, каждый из нас вынужден жить с теми картами, что раздала судьба.

– Вам не по вкусу Баратынский, Вячеслав?

– Да не очень.

Он явно интересничал. Новенький, пытается привлечь к себе внимание, вот и ведет себя как школьник. Сколько ему? Чуть постарше всех остальных: несмотря на цыплячий вид, кожа под глазами собралась в складки. Я пожала плечами.

– Думаю, Евгений Абрамович обойдется без вашего расположения. – Я вежливо улыбнулась, завершая нелюбопытный мне диалог, перевела взгляд на остальных. – К следующему занятию будьте добры сделать разбор «Запустения». С Бродского не списывать. Критика вполне уместна и приветствуется…

Упомянув Бродского и возможность списать, я чрезвычайно возбудила своих подопечных. По крайней мере, они прочитают разбор Иосифа Александровича. Увы. Я не педагог. Я просто манипулятор. Впрочем, как выяснилось, это весьма близкие понятия.

Уралец вновь обнаружил себя на набережной, уже с другой стороны Невы.

– Вы на Невский? Я тоже. – Вблизи он казался еще старше. Кроме того, выяснилось, что он калека – каждый шаг сопровождался нервным подскоком и легким подволакиванием ноги. Смотреть на это было комично и неловко одновременно.

– Вам стоит дождаться троллейбуса. Здесь ходят семерка и десятка…

– Нет. Я люблю пешком. – Он продолжал подскакивать и подволакивать ножку рядом. – Кроме того, такая красота! Вы-то, наверное, уже привыкли?

– Да, – ответила я.

– Ко всему привыкаешь. – Он заглянул мне в глаза. – Простите за банальность.

– К банальностям тоже. – Я вздохнула. Поменяла руку, в которой держала портфель.

– Хотите, помогу? – шарк, шарк. Шаркающий кузнечик.

– Нет. – Я встала посреди тротуара.