– - Извольте левый повод короче держать, а то она на пристяжке иногда ходит, так и кривит голову,-- заметил мне кучер Прохор Акимыч с очень развитым туловищем и на коротеньких ножках, с важным лицом, которое почти сплошь было покрыто искрасна-черными волосами.

– - Да ходила ли она под верхом?

– - Куплена была-с для верху еще покойным барином. Стояла, стояла, а там ее в упряжь пустили, замучили. Теперь хуже всякой скотины ее мыкают. А лошадь добрая, славная такая.

И кучер ласково провел рукою по морде лошади. Не успел я выехать за околицу, как меня догнал мальчишка и вручил мне нагайку с наставлением только не бить лошадь по бедрам.

– - Почему?

– - Неравно как-нибудь зацепите за ногу, так оборони бог, этого она не любит.

– - Понесет?

– - Нет, брыкаться начнет.

– - Да ты скажи лучше все, что за ней водится, я не желаю сломать шею.

– - Ничего-с, она смирная!
– - с усмешкой отвечал мальчишка.

Он говорил правду: несмотря на удары нагайкой, лошадь и не думала прибавить шагу, а плелась нога за ногу. Потеряв терпение, я стал с ожесточением бить ее и шпорить; она поскакала, но такой убийственной рысью, что я чуть не вылетел из седла и до хрипоты кричал: "птру, птру!" Вняв моему отчаянному гласу, она снова пошла шагом.

Маленькая тропинка вела к лесу,-- я ехал по ней… или, вернее, по ней шла моя лошадь, никак не желавшая повернуть на торную дорогу, куда я раз десять направлял ее. Наконец я предоставил ей полную свободу, тем охотнее, что пышные облака поднялись высоко и быстро понеслись: солнце стало нагревать, тень леса была заманчива. После нескольких бессонных ночей нервы мои были сильно возбуждены. Тихий шорох, лес, утренний воздух, пение птиц -- все действовало на душу живее обыкновенного. Я весь предался природе. Редки у человека минуты полного забвения мелочей, делающих нас рассеянными и равнодушными к лучшему в жизни. А без них, без этих мелочей, как дышится свободно, какое равновесие чувствуешь во всем своем существе, будто вновь переживаешь счастливое детство и в то же время сознаешь в себе силу человека, исполненного энергии… Все, что испытано дурного в прошедшем, тушуется какими-то радужными надеждами в будущем. Вся нежность, уцелевшая в глубине души, рвется на свободу, и вы радуетесь, что вам не нужно душить ее,-- вы посреди природы! Ничтожная травка интересует вас и получает значение в ваших глазах. Вы готовы оплакивать муравья, погибшего под вашей ногой, так дорога и прекрасна кажется вам жизнь в эти минуты!

Я находился в таком мирном настроении духа. Повод был брошен, и моя кляча шла себе, куда знала, едва передвигая ноги. Я ехал лесом довольно долго; вдруг она неожиданно прибавила шагу и повернула с тропинки в сторону; я очутился на поляне, живописно окаймленной кустарником. Мне вздумалось пройтись по траве, омытой утренним дождем, но едва я начал останавливать лошадь, как она своей убийственной рысью пустилась поперек поляны, и мы очутились у ската пригорка, внизу которого текла узенькая река, извивавшаяся прихотливыми поворотами. Раздосадованный неповиновением клячи, я позабыл наставление мальчика: ударил ее нагайкой по задним ногам и в то же мгновение полетел через голову ее вниз, цепляясь за траву, которая от дождя скользила из моих рук. Я кубарем скатился к самому краю берега и, верно бы, выкупался, но, к счастью, под руку мне попался какой-то сучок -- я ухватился за него, однако ж, несмотря на это, весь мой левый бок успел побывать в воде. Выкарабкавшись на сухое место, я проклинал свою прогулку, забыв, что минуту назад был самый счастливый человек. Моя лошадь как ни в чем не бывало пощипывала траву, стуча удилами.

– - Прохор! Ты?
– - раздался женский, довольно твердый голос невдалеке от меня.

Я стал смотреть в ту сторону, откуда послышался голос; но вместо него раздался плеск воды. Я понял, что попал на свидание. Мне захотелось взглянуть на нимфу, плескавшуюся в реке, и я осторожно сделал несколько шагов.

– - Ну что морочишь-то, не вижу, что ли, лошади!
– - раздался снова уже сердитый женский голос.

Я смело пошел по берегу речки, которая круто изворачивалась, образуя миниатюрные мысы и полуостровки. На одном из таких мысов в виде сапога, по другую сторону реки, я увидел таинственную нимфу. Подняв высоко свое тиковое платье и заткнув конец за пояс, она словно напоказ выставляла свои красные и толстые босые ноги, следы которых тонули в мокрой траве. Лица не было видно, виднелся только загорелый затылок да белокурые волосы, причесанные на две косы. Возле нее лежала в корзине куча мокрого белья. Нимфа, нагнувшись, усердно полоскала какое-то белье.

– - Скажи-ка, пожалуйста, какая это речка?
– - спросил я ее, неожиданно появись из-за кустов на краю противоположного берега.

Незнакомый голос так испугал деву, что она вздрогнула, выпрямилась и молчала, дико осматривая меня. Я повторил свой вопрос.

– - Брысь!
– - резко произнесла дева и, подняв свое платье, бухнулась на колени в траву и вальком доставала белье, выпавшее у нее из рук при моем появлении.

Но белье, раздувшись, понеслось по воде; течение реки было довольно быстро.

– - Так не достанешь,-- сказал я, страшась, чтоб дева не упала в воду.--Лучше обеги к кусту.

Она кинулась бежать по берегу; я тоже, как бы влекомый течением речки.

– - Уйдет, уйдет!
– - отчаянно завопила она после нескольких попыток поймать белье и заметалась по берегу, ища палки.-- Ах, помогите, помогите, родимый. Помогите! Прохор Акимыч!

Она совсем потерялась.

Я силился сломать большой сучок от первого попавшегося дерева, но второпях никак не мог этого сделать.

– - Барышня, голубушка, держите, держите!
– - пронзительно вскрикнула несчастная прачка и как безумная пустилась бежать снова, простирая руки к белью.

Я перестал возиться с сучком и побежал тоже за бельем. Всего было досаднее, что крутые повороты реки беспрестанно подавали надежду поймать, но юбка не давалась, и бедная прачка испускала отчаянные вопли.

– - Что ревешь так!
– - сказал я в сердцах.-- Бить, что ли, тебя будут за эту дрянь?

– - Больно жалко!
– - всхлипывая, бормотала несчастная.